Глава 67. В гостях у воеводы

Воевода Дмитр примчался на посольский двор около полудня. Круто остановив взмыленного скакуна, он спрыгнул наземь и бегом ворвался в возвышенные сени. Авраамка, улыбающийся, счастливый, исполненный радости, летел ему навстречу.

– Полихронион, Талец! – восторженно воскликнул он. – Говорил ведь: сердце чует, повстречаемся мы с тобой. Вот и сподобил Господь!

Они стояли, смотрели друг на друга и не могли отвести взоры. Дивно устроен подлунный мир – казалось, расставались надолго, едва ли не навсегда, сотни вёрст разделили их, и вдруг обратилась разлука в ничто, стоят они тут, в сенях, и такими глупыми представляются невесёлые думы о безвозвратно ушедшем времени, когда были они вместе и делили напополам радости и невзгоды.

– Собирайся, Авраамка. Повезу тя в волость свою, упросил князя Святополка. Вот уж Ольга-то обрадуется! – Воевода сиял и тряс друга за плечи. – Давай вборзе!

…Они ехали трусцой по лесу, высокие сосны обступали их, под ветром качались покрытые хвоей раскидистые кроны, между деревьями проглядывали зеленеющие кусты можжевельника и заросли пушистого молодняка. Лес дышал свежестью, навевал покой, придавал стройность мыслям; здесь, вдали от суматошного города, становилось как-то по-особенному легко и свободно. Густые чащобы и топкие маленькие болотца, в которых пузырилась мутная вода, объезжали стороной, через узенькие речушки переправлялись вброд, кони будоражили копытами дно, ввысь вздымались ворохи брызг.

В лесу слышалось постукивание дятла; рыжие белки прыгали с дерева на дерево, среди хвои мелькали их пышные хвосты; иногда опрометью проносился через тропку стремительный заяц.

За грядой венчающих лес холмов открылось обширное село, в небо взвивались струйки дыма из печных труб, на окрестных полях колосилась молодая пшеница.

– Вот, Авраамка, село наше. Вон двор, тыном обнесён, – указывал воевода Дмитр. – А за селом – рольи.

– Вольные люди тут у вас или закупы? – полюбопытствовал гречин.

– Всякие есть. И свободные, и холопы обельные, и необельные. Народу хватает. Покуда не бедствуют, урожаи добрые собирают, на солнышко не жалуются. Да и от степи, от поганых далече.

Подъехав к обитым листами меди провозным воротам, Дмитр настойчиво постучал. Ворота открыла молодая загорелая женщина в ярком огненно-синем убрусе, белой сорочке и широком синего же цвета саяне с серебряными пуговицами в ряд от ворота до подола. Не сразу узнал Авраамка в этой цветущей пополневшей молодице некогда худенькую болезненную Ольгу. А она уже висла на шее у мужа, смеясь и целуя его изрезанное шрамами огрубелое обветренное лицо.

– Поглянь, Ольгушка, кого привёз! – с улыбкой указал воевода на своего спутника.

– Авраамка! Господи! – Ольга всплеснула руками. – Вот уж не чаяла!

Она заспешила, засуетилась, стала распоряжаться в доме, покрикивать на нерасторопных слуг. Повсюду, в каждом уголке обширных хором раздавался её властный звонкий голос.

Авраамка осмотрел дом воеводы – трёхъярусный, просторный, сложенный из брёвен, с высоким всходом, слюдяными окнами и длинными сенями на подклете[304]. Жильё было лишено каких-либо особых прикрас, кровли не позолочены, стены и колонны гульбища[305] не изузорены резьбой, но простота и некоторая неказистость этого строения как-то удивительно сочетались с удобством и основательностью. Везде чувствовался строгий и докучливый хозяйский глаз.

Ольга – быстрая, бойкая – умело распоряжалась челядью. Не успел Авраамка оглянуться – а уже истоплена во дворе баня; едва помылся – позвали его за стол.

Ольга, подбоченясь, выговаривала Дмитру:

– Воротник у нас худой, пьянь. Врата не смазывает, за порядком во дворе не следит, зовёшь – не докличешься. Бретьяница маловата – вели мужикам клеть новую пристроить. Пещь дымит излиха – поглядеть бы её нать. Да доски гнилые в заборе заменить накажи.

– Погоди ты, Ольгушка, после, – недовольно отмахивался от неё Талец. – Вишь, друг приехал, а ты со своими заботами мелкими тут.

«Жена – надоедливая, как больной зуб, ноет под ухом, – думал Авраамка. – Вот вроде была девка – тихая, смирная, неприметная, а дали ей волю, ослабили узду, посадили в дом – и завелась, как кобыла норовистая, развернулась, покоя никому не даёт».

У воеводы было Авраамке хорошо, его сытно кормили и поили, возили на ловы, с Тальцем вспоминали они прошлое, хмурились и улыбались, радовались и печалились, но стал вдруг чувствовать Авраамка – тянет его чуть ли не убежать отсюда, хочется поскорее вернуться в город, углубиться в посольские дела, а после скакать без устали в ставший второй родиной Эстергом. Там – свой дом, слуги, книги, и никакого шума, никакой упрямой, вечно чем-то недовольной ворчливой бабы рядом.

Однажды вечером зашла речь о посольстве. Авраамка поведал о предстоящей женитьбе угорского королевича на Предславе.

Ольга вскрикнула и всполошно перекрестилась.

– О, Господи! Да вы тамо что, с ума посходили! Видал ты её, девыньку нашу, гречин?! Красна, млада, очей не оторвёшь! А весёлая, а смешливая, вся цветёт, яко роза! И Коломанов отпрыск – дохлый, яко мышь! Вы чего, Авраамка, со князем Святополком тамо вздумали?! Аль не жалко её нисколь?! Ей бы красавца какого пригожего в мужи, храбра удатного. А вы кого ей суёте!

– Ты бы, Ольгушка, помолчала. Самый часец те умолкнуть! – сердито перебил причитающую жену воевода. – Твоего ль ума то дело?! Мыслишь, княжне Предславе красавец надобен? Нет, милая. У их, у князей, иные помыслы, иные мечтанья, не такие, как у нас. Княжну – её не храбр прельщает, но крулевство цельное.

Ольга сокрушённо качала головой и в недоумении пожимала плечами.

На второй седмице Авраамка засобирался в путь. Рвалась душа его из воеводских хором и лесной глуши, скучно и тесно становилось списателю и королевскому советнику в узком сельском мирке; однажды утром, наскоро простившись с радушной хозяйкой и маленьким Ивором, поскакали посол и воевода обратно в Киев.

– Переменилась Ольга твоя, – говорил дорогой Авраамка. – Властна стала, непокорна. Чую, тяжело тебе с ней приходится.

– Ведал я, на что шёл, друже, – отозвался с улыбкой воевода. – Привык к ней. Никуда топерича не денешься. Крест таков мой.

…Опостылевший Авраамке лес наконец расступился, открылось широкое поле, засеребрился волной могутный Днепр, зашумели приречные