некой «необязательной» последовательностью, а подлинным измерением времени является внутреннее восприятие, переживание момента в определенном состоянии, который, будучи воскрешаем памятью – повторяется («это совсем, совсем не воспоминание: нет, просто я опять прежний, совершенно прежний. Я опять в том же самом отношении к этим полям, к этому полевому воздуху, к этому русскому небу, в том же самом восприятии всего мира…)»649.

Этим бунинский хронотип отличается от того – что сегодняшняя критика называет «рельефностью времени»: у Бунина не «рельеф», а полное стирание граней и различий, выход в иное вневременное измерение. Интересно отметить в этой связи употребление Буниным будущего в прошлом (совершившегося будущего), то есть такого времени, которое по отношению к рассказываемому моменту является будущим, а в отношении рассказывающего – прошедшим. Например, при появлении в летнем ресторане «высокого офицера с продолговатым матово-смуглым лицом» упоминается о том, какую роль сыграет этот человек впоследствии в жизни Арсеньева650.

Уже и раньше Бунин в своем творчестве очень часто прибегал к антиципациям (многозначным деталям, намекающим на долженствующее произойти и подготавливающим его). Теперь же принцип антиципаций обретает новое значение и служит общей задаче – преодолению времени.

Сам Бунин довольно четко сознавал совершенно новый характер своего хронотипа. Об этом свидетельствует, например, его разговор с Кузнецовой: «Говорили о романе, как <…> писать его новым приемом, пытаясь изобразить то состояние мысли, в котором сливаются настоящее и прошедшее, и живешь и в том и в другом одновременно»651.

Исчезновение «реального» времени и реальной последовательности времени в «Жизни Арсеньева» есть также результат того приема, который мы отмечали уже в «Суходоле» и который здесь, в «романе» – получает новое развитие, его можно было бы определить как – синтез памяти[24].

Конкретные воспоминания, очищенные от второстепенного, сливаются в некий единый синтетический образ памяти. Например, десятая глава первой книги (надо помнить, что писался текст без разбивки на главы единым потоком и единым дыханием – поток памяти, а не следование ходу реальных событий прошлого – и лишь впоследствии Бунин сделал разделение на главки для удобства читателей) начинается так: «А еще помню я много серых и жестких зимних дней, много темных и грязных оттепелей, когда становится особенно тягостна русская уездная жизнь, когда лица у всех делались скучны, недоброжелательны, – первобытно подвержен русский человек природным влияниям! – и всё на свете, равно как и собственное существование, томило своей ненужностью… Помню, как иногда по целым неделям несло непроглядными, азиатскими метелями… Помню крещенские морозы, наводившие мысль на глубокую древнюю Русь, на те стужи, от которых "земля на сажень трескалась": тогда над белоснежным городом, совершенно потонувшим в сугробах, по ночам грозно горело на черновороненом небе белое созвездие Ориона, а утром зеркально, зловеще блистало два тусклых солнца, и в тугой и звонкой неподвижности жгучего воздуха весь город медленно и дико дымился алыми дымами из труб и весь скрипел и визжал от шагов прохожих и санных полозьев…» (курсив мой. – Ю. М.)652.

Здесь «помню» в настоящем времени дает нам момент воспоминания и его записи, и настоящее же время «становится» – подчеркивает синтезированный характер образа (вневременное настоящее); а затем сразу же – переход к прошедшему времени – «делались», – чтобы перенести нас в прошлое, о котором повествуется. Но это прошлое снова перебивается настоящим временем – «подвержен», в его синтезирующей функции. После чего снова возвращается прошлое время – «томило». Следующий период снова начинается настоящим временем («помню»), сменяющимся прошедшим («несло»), а причастие «наводившие» переводит уже из плана памяти в план воображения («древняя Русь»). Воображение же помещается вообще вне времени как образ, принадлежащий одновременно и прошлому воображению и нынешнему. Следующий за этой фразой отрывок, при всей поразительной живописности и конкретности также оказывается вне времени, ибо относится одновременно и к древней Руси, и к тем «иногда» в прошлом, о которых вспоминается, и к воображению (нынешнему, то есть в момент писания, в том числе). Граница времен размывается.

Такой переход от синтезированного образа памяти к конкретному описанию, которое тем не менее, не теряя своей конкретности и яркости, уже утрачивает связь с реальной временной последовательностью и переносится в иное, внутреннее, временное измерение, – мы наблюдаем на протяжении всего романа.

«А не по мне было в этом кругу (народническом, – Ю. М.) тоже многое. По мере того как я привыкал и присматривался к нему, я всё чаще возмущался в нем то тем, то другим <…>, клеймят "ренегатом” всякого, кто хоть мало мальски усумнился в чем-нибудь ими узаконенном <…>, на вечеринках поют даже бородатые: "Вихри враждебные веют над нами" – а я чувствую такую ложь этих "вихрей", такую неискренность выдуманных на всю жизнь чувств и мыслей, что не знаю куда глаза девать, и меня спрашивают: — А вы, Алеша, опять кривите свои поэтические губы? Это спрашивает жена Богданова…» (курсив мой. – Ю. М.)653.

Здесь первое «спрашивают» – в настоящем времени синтезированном (обычно спрашивают), а второе «спрашивает» неожиданно перебрасывает нас в конкретный момент прошлого, на конкретную вечеринку. Но эта конкретность момента лишь чувственно-воспринимаемая: она зрительная, слуховая, осязаемая и т. д., но не временная. Она вне реального времени («мифический аористон»).

«Случалось, я шел на вокзал. За триумфальными воротами начиналась темнота <…>. Кидаюсь на извозчика и мчусь в город, в редакцию. Как хорошо всегда это смешение – сердечная боль и быстрота! <…> В прихожей наталкиваюсь на удивленную Авилову: "Ах, как кстати! Едем на концерт!"»654.

Этим приемом Бунин добивается удивительного эффекта: вневременные образы обретают небывалую особую четкость и выпуклость, какое-то яркое и особое освещение (как в «волшебном фонаре»), и в то же время мы особенно сильно чувствуем их поэтичность и как бы налет вечности на них. Это само вечное Бытие проявляется в укрупненном бывании.

Часто движение идет в обратном направлении: от конкретного образа к синтезу. «По случаю заносов, целых два часа я сидел, ждал на вокзале, наконец дождался… Ах, эти заносы, Россия, ночь, метель и железная дорога! Какое это счастье – этот весь убеленный снежной пылью поезд, это жаркое вагонное тепло, уют…»655. В данном случае целая развернутая картина, следующая за нашим многоточием, ведет от конкретного образа к синтезированному.

Но часто всего одно восклицание или слово выводит эпизод из его временной одномерности. «Из Орла я увозил одну мечту <…>. Перед станцией одиноко стоит товарный вагон. Поезд обходит его, и я еще на ходу соскакиваю <…>. В сумраке лошаденка мужика-извозчика <…>. Мелькают в тучках, в низком русском небе, редкие звезды… Опять перепела, весна, земля – и моя прежняя, глухая, бедная молодость!» (курсив мой. –