андрогинизма, намеченная Платоном и оригинально переосмысленная потом популярным в России Отто Вейнингером, находит свое подтверждение (скорее всего ненамеренное, а получившееся интуитивно) также и в произведениях Бунина. Очень важно в этом смысле признание Бунина, сделанное им Галине Кузнецовой: «Не знаю, сумею ли тебе объяснить… Поймешь ли ты меня. Дело в том, что с годами, а теперь особенно, я всё больше начинаю чувствовать в себе какой-то Петраркизм и Лаурность… то есть какое-то воплощение всего прекрасного, женского, во что-то одно во мне…»618. Об этом «петраркизме» он пишет в рассказе «Прекраснейшая солнца».

Отсутствие двуполярного (двуполого) напряжения свойственно лишь райскому (ангельскому) состоянию. Интересна характеристика героя в рассказе «Лев»: «Гимназист первоклассник, – чистое, нежное отрочество, вся прелесть, вся телесная и душевная новизна его, ангельский цвет личика, как бы девичьяго, красота той поры, когда еще нет различия полов» (цитирую по рукописи, Парижский архив. – Ю. М.)[23]. Биполярность снимается также в любовном слиянии, том райском состоянии, которое дано испытать человеку на земле лишь в краткие моменты любви.

В Кате есть тоже нечто ангельское (райское), но эта ангелоподобность обманчива. Она – «типичнейшее женское естество», при всей ее юности и невинности, в ней – «тайная порочная опытность» и та «смесь ангельской чистоты и порочности», которая отличает именно наиболее желанный для мужчин и наиболее женственный тип. Она должна быть покорена сильным и властным мужским началом, а не таким слабым и нервным, романтически экзальтированным существом, как Митя.

Слабость Мити еще усиливается его юностью, неопытностью и несознательностью. «Он не знал, за что любил, не мог точно сказать, чего хотел… Что это значит вообще – любить? Ответить на это было тем более невозможно, что ни в том, что слышал Митя о любви, ни в том, что читал он о ней, не было ни одного точно определяющего ее слова»619. Неорганичная и неестественная современная культура, утратившая связь с тайной пола, не может дать тут Мите твердую опору.

В этой незрелости Мити – Рильке, очень высоко оценивший эту повесть, увидел основу трагедии – трагедии нетерпения: «Малейшая доля любопытства <…> могла бы еще спасти его»620.

Митя не настолько органичен, чтобы иметь «бессознательно-знающий взгляд животного», но и не настолько сознателен, чтобы противостоять страшному для него напору стихийных сил. В этой половинчатости его гибель. Совершенно не права была Зинаида Гиппиус, увидевшая в «Митиной любви» лишь «гримасничающее Вожделение с белыми глазами»621 (понятно, почему статья эта так возмутила Бунина. – Ю. М.). Если бы это было так, то трагедии бы не произошло. А меж тем сама Гиппиус признает, что Митя «живой до иллюзии: именно такие бывают»622, и его самоубийство закономерно венчает всю эту историю. Оно гораздо более логично, чем, например, самоубийство Вертера (на искусственность концовки Вертера указывали некоторые критики, например, Сен-Бев), ибо Вертер наделен гораздо большим самосознанием и волей.

Страдания Мити идут вовсе не от «вожделения». Как сама же Гиппиус замечает, для размножения – любовь с «веянием нездешней радости есть излишняя роскошь». И Митина любовь с его «жаждой сверхчеловеческого счастья», с его «дивными видениями» – тоже. Оставаясь в рамках шопенгауэровской концепции, тут ничего не понять. Сам Шопенгауэр, чтобы объяснить индивидуализацию страсти у человека, прибегает к такому неубедительному объяснению как то, что жизненная воля стремится якобы к произведению наиболее совершенных экземпляров рода.

Очень точно определяет суть митиной трагедии Федор Степун в своей замечательной статье об этой повести: «Бунин вскрывает трагедию всякой человеческой любви, проистекающую из космического положения человека, как существа, поставленного между двумя мирами»623. В своем романе «Митина любовь», говорит Степун, Бунин дает «исследование трагической несбыточности во всех бываниях нашей любви, ее подлинного Бытия <…>, его тема не первая любовь и не ревность, а неизбывная тяжесть безликого пола, тяготеющая над лицом человеческой любви»624.

Или еще более обобщенно можно сказать, что это трагедия недостижимости идеала, его неосуществимости в жизни. То есть трагедия жизни человека как существа тоскующего и стремящегося к трансцендентному.

Бунин с поразительной силой изображает, как постепенно и всё сильнее наваливается на Митю жуткая сила пола, этот «любовный ужас»625, и как он, всё более «чувствуя себя лунатиком, покоренным чьей-то посторонней волей»626, счастливо и мучительно млеет в «каком-то, предсмертном блаженстве»627 любви. Весеннее пробуждение природы и пробуждение пола у Мити даются в параллельном и слитном нарастании. Митя всё более теряет «лицо» и становится былинкой, захваченной могучим потоком стихийных сил, которые наполняют воздух весенним пением птиц, ароматами расцветающих цветов и размягченной дождями земли, ждущей оплодотворения. Эта мистерия пробуждающейся природы и пробуждающегося пола, это синхронное и в то же время трагически контрастное нарастание природных модуляций и человеческих чувств есть нечто уникальное и не знающее себе равного во всей русской литературе.

Откровенно подчеркнуто дается эта синхронность в начале XIII главы двумя короткими абзацами:

Дни шли, но желанного письма не было.

Сад разнообразно одевался628.

…Образ Кати в воображении Мити всё более теряет конкретность и всё более сливается с женским началом как таковым. Интересно, что первым напоминанием («зловещим» напоминанием) о Кате в деревне было вовсе не поэтичное и традиционное пение соловьев, а взвизгивания, дикое гиканье и «предсмертно-истомные вопли» сыча, совершающего свою любовь и клекочущего «с мучительным наслаждением». От этих сладострастных и жутких звуков Митя замирает и дрожит. Постепенно надо всем, что окружает Митю, начинает тяготеть «власть Кати, ее тайное присутствие» (пробуждение пола и природы индивидуализируется в Кате). Даже луна напоминала ему Катю: «Чем, в самом деле, могла напомнить ему Катю луна, а ведь напомнила же, напомнила чем-то и, что всего удивительнее, даже чем-то зрительным!»629. «Утреннее солнце блистало ее молодостью, свежесть сада была ее свежестью, всё то веселое, игривое, что было в трезвоне колоколов, тоже играло красотой, изяществом ее образа…»630.

Происходит двойное смещение: безликий космический зов пола сосредоточивается на одной лишь Кате, а образ отсутствующей (но владеющей воображением) Кати накладывается на все предметы и все желания. Митя ищет спасения от Кати, то есть от мучительных требований пола и от неудовлетворенности мечтаний об идеальной любви одновременно. Его свидание с Аленкой есть именно это двойное бегство: от Кати и к Кате. В Аленке он видит Катю, думает обладать Катей в образе Аленки («его как молния, поразило неожиданно и резко ударившее ему в глаза что-то общее, что было, – или только почудилось ему, – в Аленке с Катей»631) и в то же время освободиться таким образом от Кати, найдя ей