Результат близости с Аленкой – великое разочарование («Митя поднялся, совершенно пораженный разочарованием»633). Двойное бегство оказалось двойным обманом.

Рухнула попытка найти индивидуальное в родовом, духовное в физическом. Необыкновенное внутреннее напряжение повести, всё время создававшееся ощущением тайны, вдруг улетучивается, как газ из лопнувшего шара. Оно сменяется внешним драматизмом (с быстротой следует развязка: известие об измене Кати, страшный сон, самоубийство). Буйство расцветающей природы и душевные бури сменяются монотонным дождем и черным отчаянием.

В последнем сне Катя уже не двоится (как в Аленке), а троится: та, что снится ему – это одновременно (как это возможно только во сне) и Катя, и Аленка, и та молодая нянька, с образом которой у Мити связано первое пробуждение полового чувства. Таким образом, он переживает во сне свою собственную измену Кате634, подмену любви совокуплением и «его охватывает всё растущий ужас, смешанный однако с вожделением»635. Но одновременно он переживает и измену Кати, и что особенно «противоестественно и омерзительно» в этом ее совокуплении с соперником как будто Митя и «сам как-то участвует». Это жуткое и сладострастное слияние с соперником в едином теле – не то сладостное слияние со Всеединым в оргиастическом экстазе, о котором мы говорили раньше, а ужасная для дуалистического сознания утеря своей физической самости. Катино же тело, то, что казалось чем-то необъяснимо божественным и исполненным неповторимого очарования и небесной прелести (так что даже запах ее перчатки доводил до восторга) оказывается вдруг лишь анонимной принимающей мужское семя материей. И это тем более жутко и противоестественно, что противоречит самой природе красоты (и женской красоты, в частности), ибо тайна красоты заключается именно в ее индивидуальности: красивое незаменимо и не сравнимо, оно прекрасно, потому что уникально.

Митя содрогается перед «чудовищной противоестественностью человеческого соития» (курсив мой. – Ю. М.) и перед «грубостью жизни»636. Небеса закрываются, человек-животное остается один на голой земле, очень мало напоминающей теперь рай. Почувствовав невозможность «спасти свою прекрасную любовь в том прекраснейшем весеннем мире, который еще так недавно был подобен раю»637, Митя кончает самоубийством.

В этой повести Бунин демонстрирует нам совершенно новый психологизм, который скорее можно было бы назвать «психизмом». Бунин не дает внутренних монологов героя и подробного авторского анализа внутреннего состояния и его эволюции – об этих состояниях Бунин сообщает лишь короткими фразами. Но в то же время – это уже не то объективное повествование предреволюционного периода, когда о внутренней жизни героя мы могли лишь догадываться по внешним ее проявлениям. Здесь Бунин, не прибегая к традиционным приемам психологического романа, мастерским использованием иных повествовательных элементов (значимой деталью, динамизмом и музыкальностью словесной фактуры, символическим углублением события, параллелизмом разных уровней, намеком и иносказанием поэтически расширяющим текст и т. д.) – дает небывалую по силе и оригинальности картину внутренней жизни персонажа, смены его состояний, бури его страстей, его отчаяния.

Другие рассказы о любви этого периода предваряют тематику последней книги Бунина «Темные аллеи»: это «Ида», «Неизвестный друг», «Старый порт», «Готами», «Метеор», «Мордовский сарафан» и особенно великолепный рассказ «Солнечный удар». В этом последнем замечательно передана трагедия всё того же запоздалого осознания («пока живешь – не чувствуешь жизни»638). Молодой поручик, проведя ночь со случайной попутчицей, легко расстается с ней и лишь после этого со всё нарастающей болью начинает понимать, какое счастье он упустил навсегда. Это нарастание чувства и постепенно всё более проясняющееся осознание прелести незнакомки, необычности пережитого с нею и ужаса невозвратимости – дается с такой магической (или телепатической) силой, что читатель по прочтении рассказа получает не просто впечатление, а некий совершенно новый для него жизненный опыт.

Остается лишь поражаться слепоте советских критиков, сравнивающих этот рассказ с чеховской «Дамой с собачкой», с которой у него нет ничего общего, кроме самых внешних фабульных контуров (так же несостоятельны и сопоставления «Митиной любви» с «Крейцеровой сонатой» Толстого, исполненной презрения к плоти, старческого аскетизма и рационализма).

В 1937 году Бунин издает в Париже свою книгу о Толстом – «Освобождение Толстого» – которая до сего дня остается одной из лучших и проникновеннейших книг о великом писателе. Отметая как крайний идиотизм марксистское толкование Толстого и, в частности, ленинское639 (Ленин в своей статье о Толстом презрительно именует русского интеллигента «истасканным истерическим хлюпиком», а религию «одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете» – слова эти Бунин выделяет курсивом640), Бунин останавливает свой взгляд на самом, по его мнению, важном в Толстом (и именно на том, что особенно роднит самого Бунина с Толстым и потому так сильно им чувствуется) – на его страхе смерти, поисках смысла жизни и спасения («освобождения») от смерти. «Невыносима всякая человеческая жизнь – пока не найден смысл ее, спасение от смерти»641 (курсив мой. – Ю. М.)

Но самая замечательная книга Бунина в эмиграции – это, конечно, его роман «Жизнь Арсеньева».

X. Феноменологический роман

Над романом «Жизнь Арсеньева» Бунин работал, с перерывами, с 1927 по 1939 год (первые четыре главы написаны в 1927–1929 годах, после трехлетнего перерыва Бунин приступил к писанию 5-й части, которая в 1939 году была издана отдельно в Брюсселе под названием «Лика»). Но первые наброски к роману написаны уже в 1921 году («Безымянные записки», «Книга моей жизни» и проч.), а философски-религиозные «мечтания» (этим словом Ильин определил642 новый жанр, созданный Буниным) – «Цикады» (1926 г.) – тоже фактически являются подступом к роману.

Первые четыре части романа скрупулезно воскрешают детство и юность самого Бунина (хотя он очень не любил, когда этот роман называли его автобиографией). В пятой же части – Бунин хотя и воссоздает в общих чертах историю своей любви к Варваре Пащенко, но сильно видоизменяет и окружающую обстановку (дом семейства Лики это не дом Пащенко, он скорее своей атмосферой и некоторыми деталями напоминает дом первой жены Бунина – Цакни) и сам образ Пащенко: вначале Лика почти целиком совпадает с Пащенко и характер ее отношений с Арсеньевым соответствует отношениям Вари и Бунина, но затем (во время совместной жизни в Полтаве) Лика всё более становится такой, какой сам Бунин мечтал видеть Варю – слабой, покорной, любящей, преданной, преклоняющейся перед его талантом, и эта неожиданная метаморфоза делает образ Лики менее убедительным и противоречивым. Это, пожалуй, единственная слабость в почти совершенном создании Бунина. Сам Бунин оправдывал эту противоречивость желанием создать некий неуловимый, лишь смутно намеченный, а не очерченный с реалистической определенностью женский образ. «Образ