и чувствами, заключенными в словах, а еще и самой плотью слов?»607.

Постепенно всё большее место в творчестве Бунина этих лет начинает занимать тема, которая была уже намечена в рассказах «Игнат» и «При дороге» и которая затем станет основной в его последней книге «Темные аллеи» – тема любви. Загадка этого сильнейшего из земных обольщений всё больше волнует Бунина. И всё сильней поражает его странная связь любви и смерти. Он усматривает в них даже некоторое физиологическое родство. Физиологи говорят об эрекции в момент смерти, а у Бунина читаем: «Он чувствует то самое, от чего так слабо и сладко вскрикнула тетка, опускаясь в смертной истоме на пол, и что однако разрешается через секунду (совсем как будто иначе) не смертью, а восторгом последней любовной близости»608. Агония смерти и оргазм любви сливаются в неком таинственном единстве.

Взаимосвязь и взаимопритяжение любви и смерти мы видим в обеих больших повестях Бунина этих лет – «Дело корнета Елагина» и «Митина любовь». В основу первой положен реальный факт уголовной хроники – убийство в 1890 году в Варшаве поручиком Бартеневым артистки Марии Висновской (как и у Тургенева самоубийство Евлалии Кадминой легло в основу повести «Клара Милич», схожей с бунинской). Однако вопреки его первоначальным намерениям, у Бунина получилась вовсе не детективная «желтая» повесть, а нечто совершенно иное. Уголовный сюжет очень скоро потерял в глазах Бунина всякий интерес, интригу он оттеснил на задний план, повесть начинается прямо с развязки – с убийства – и дальше движется в обратном направлении ретроспективно, чем подчеркивается ее смысл, то есть интерес не к самим событиям, а к тому, что стоит за ними, к тому, в чем самая «суть дела»: «Но, что важнее всего, так это то, что "всё не так" в самой сути дела…»609.

Бунин шаг за шагом разрушает все поверхностные (но кажущиеся наиболее правдоподобными и вероятными) суждения о мотивах убийства и о характерах Елагина и его возлюбленной Сосновской. (Интересно, отметить, что люди, знавшие лично прототип Сосновской актрису Висновскую, которой Бунин никогда не видел, говорят, что писателю удалось воссоздать ее образ с поразительной точностью610.).

Но Бунин, как всегда, конечно, не объясняет нам словами в чем состоит «суть дела», а лишь позволяет это почувствовать. Он даже намеренно устраняет возможность прямолинейного рационального объяснения: он дает целый ряд логически вытекающих друг из друга объяснений, каждое из которых упирается в новый вопрос – «отчего», и последнее «отчего» демонстративно оставляет без ответа: «Всё было у нее: красота, молодость, слава, деньги, сотни поклонников, и всем этим она пользовалась со страстью и упоением. И однако жизнь ее была сплошным томлением, непрестанной жаждой уйти прочь от постылого земного мира, где всё всегда не то и не то. В силу чего? В силу того, что она всё это наиграла себе. Но отчего же она наиграла именно это, а не что-либо другое? Оттого, что всё это столь обычно среди женщин, посвятивших себя, как они выражаются, искусству. Но отчего же это столь обычно? Отчего?»611.

Повисший в воздухе вопрос показывает недостаточность обычных ответов. «Изумительно убожество человеческих суждений!»612.

Этой же цели – уходу в темную глубину – служит и намеренное множество мотивов, которые намечает Бунин и каждый из которых, как кажется, мог бы дать объяснение. Но объяснение ускользает, ибо каждый из этих мотивов сразу же осложняется другим мотивом, теряет свою определенность и никуда не ведет. Это и принадлежность Елагина к «тому страшно сложному и глубоко интересному атавистическому типу»613, которому свойственно обостренно чувственное мироощущение; и его «резко выраженная наследственность», несущая в себе нечто «страшно сложное и трагическое»614, и его «дегенеративная сила»615, и его постоянная мечтательность и ожидание «чего-то настоящего и необыкновенного». Это и его возраст: «возраст, роковой, время страшное, определяющее человека на всё его будущее. Обычно переживает человек в это время то, что медицински называется зрелостью пола, а в жизни – первой любовью, которая рассматривается почти всегда только поэтически и в общем весьма легкомысленно <…> как раз в это время переживают люди нечто гораздо более глубокое, сложное, чем волнения, страдания <…>, переживают, сами того не ведая, жуткий расцвет, мучительное раскрытие, первую мессу пола»616.

У Сосновской Бунин отмечает не только разочарованность миром, где «всё всегда не то», не только постоянное томление по возвышенным (или кажущимся ей возвышенными) идеалам «всеобъемлющей любви», небывалых ощущений, неземной красоты и т. п., но и жажду страдания и скорби (постоянную игру в страдание и упоение им). Острота жизни состоит не только в чувстве наслаждения, но и в чувстве страдания. Эту странную особенность человека Бунин всегда помнил, когда думал и говорил о «живой жизни». Бунин видел, что темное и светлое, радостное и мучительное представляют собой необходимые и неразделимые антиномические компоненты жизни, ни один из которых не может быть устранен. Поэтому полнота жизни для него понятие более сложное и противоречивое, нежели та одноцветная «живая жизнь», которую проповедовали Мечников и Вересаев. У Бунина мы читаем: «Все молчат, все покорены песней. Но странно: та отчаянная скорбь, та горькая укоризна кому-то, которой так надрывается она, слаще самой высокой, самой страстной радости» (М. V. 35_3б).

И Сосновская всё время ищет этой сладкой скорби. Эти ее поиски, конечно же, игра, но игра эта с огнем, ибо слишком могучие силы она затрагивает (силы пола, любви и смерти). Она, как бабочка, порхает у огня и в конце концов сгорает в нем.

В «Митиной любви» это взаимопритяжение любви и смерти дано в совершенно ином плане. Митя вообще редкий у Бунина персонаж (это не «бунинский» тип), и несчастная любовь, разрываемая противоречием между идеалом и действительностью, тоже редка у Бунина. В любви Бунина привлекает обычно та сила страсти, которая бывает лишь у органичных натур, натур первобытно цельных. У Мити этой «первобытности» уже нет. Всё его отношение к Кате (идеализация ее, постоянное ощущение, что есть «две Кати»: Катя воображаемая, им придуманная, и Катя реальная) – есть продукт культуры, причем культуры уже не органичной, а клонящейся к закату, вырождающейся. Именно эта вырождающаяся культура определяет, или во всяком случае усиливает, его слабость, женскую безвольность и чувствительность. Женские типы мужчин рядом с сильными мужскими типами женщин мы встречаем во многих рассказах Бунина («Чистый понедельник», «Муза», «Волки», «Лита», «Зойка и Валерия», «Антигона» и др.). О Мите сказано, что «он был из той породы людей <…>, у которых почти не растут даже в зрелые годы ни усы, ни борода»617.

Теория