Шрифт:
Закладка:
Пшенкины ждали назавтра полковника Троицына с каким-то специалистом по лунатизму. Автоном Панфилыч не сомневался: теперь-то уж, после бани и угощений, Троицын для него постарается, привезет надежного человека и снимет обузу с души…
Вот и настал момент отцу объясниться с сыном, посоветовать отроку, как вести себя, где что говорить, когда спрашивать станут, где молчать. А главное — в полночь с постели вскочить и улизнуть незаметно на улицу. И только с этой затеей Автоном Панфилыч подступил к сыну, как Вакулик ему заявил:
«Хоть из дому выгоняйте, хоть что со мной делайте, а я в жмурки играть не стану. Я, пап, ведь комсомолец, и совесть мою собака не съела. Здоров я!»
И сколько его ни пытался отец ломать, как ласково ни уговаривал, Вакулик твердо стоял на своем. Автоном Панфилыч прогнал упрямца и пригрозил:
«Испорти мне только обедню! На стену лезть не хочешь, так хоть с кровати повскакивай. Чтобы хоть это видели… Я — ладно! А мать без тебя за два года с ума сойдет. О ней подумай. Ее пожалей…»
Муторно было весь день Автоному Панфилычу. Доску строгать принимался для нового полка в бане, точил топоры, кусты подстригал. Нет, не в радость была работа! Все нынче валилось из рук, ни к чему хозяйского чувства не было.
Попался ему на глаза постоялец — Карамышев. Олег Петрович как раз выходил из флигеля с журналом под мышкой. Пшенкин почти обрадовался, стал кивать и маячить издали. Потом воткнул в землю садовые ножницы, пошел навстречу.
— Не болят еще зубы от книжек-то? — лучисто сощурился Автоном Панфилыч, тряся со всей силой протянутую руку Олега Петровича.
— Веселый вы человек и шутник, — сказал Олег Петрович. — Неунывающий!
Пшенкин начал от этих похвал отрадно смеяться, глаза его совсем утонули, запали в припухших веках. От него, как всегда, попахивало сивухой.
— Я сегодня на легком взводе, — пояснил Автоном Панфилыч. — К завтраму жду гостей. А для меня гости — праздник. А кто празднику рад, тот накануне пьян!
— Кто приезжает? — спросил Карамышев.
— Полковник один с приятелем своим. Ценные люди!
Автоном Панфилыч едва не сел на тот самый растопленный вар на краю скамейки, в котором увяз воробей в то утро, когда Олег Петрович с Тусей отправились на свою первую прогулку к реке.
— Осторожно! Вар, — предупредил Карамышев. — Испачкаете штаны, Фелисата Григорьевна гневаться будет.
— Она? На меня? Никогда! Мы друг за друга горой… И жить друг без друга не можем. Она за мужа, если меня обидеть кто вздумает, горло перегрызет.
— Да как же это? — оторопел Карамышев. — Хрупкое, тихое существо, может быть, даже застенчивое, а вы о ней — «горло перегрызет»? Да такие-то подвиги впору серому волку!
— Опять же у меня это к слову выскочило… Вы меня меньше слушайте. А по правде сказать, человеку за человека всегда стоять надо! Особенно если в родстве. Брату за брата держаться. Детям — за мать и отца… Вот скажем о детях! Послушные детки родителям очень по нраву. А когда неслухи, хулиганы — боже ты мой, беда! Хватает родителям горюшка с ними!
— У вас дети хорошие, — заметил для разговора Карамышев.
— Да, умный детина знает, где хлеб, где мякина!
По неясной причине Автоном Панфилыч эти слова выкрикивал. Карамышев и не знал, что он их адресует поблизости где-то укрывшемуся Вакулику.
— Нет, в самом деле, Автоном Панфилыч! — опять для виду закипятился Олег Петрович. — Вам-то что на детей своих обижаться? Послушные. Смирные. В доме помощники. Особенно сын.
— Не обижаюсь я! — вскинул голову Пшенкин. — Горжусь! Но и с моими детьми бывает… И как не бывать! Волю свою проявляют, растут. Вот и отходят от сердца родительского… Ну, да бог им судья, как говаривал мой неверующий покойный батька, Панфил Дормидонтович.
Пшенкин помолчал. Что-то соображая свое, затаенное, покосился на Карамышева.
— Эх! — вздохнул и сделал широкий жест Автоном Панфилыч! — Объяснили бы мне, как это вашего брата бумага кормит?
— На что писатель живет, вы хотите спросить? — выждал паузу Олег Петрович. — Так все на то же — на деньги. Напечатают книгу, пришлют гонорар. И ступай в магазин за хлебом и маслом!
— И большой он бывает?
— Гонорар-то? А всякий.
— Гонорар… от толщины книги зависит? — не отступал Автоном Панфилыч.
— И от толщины…
— Ага, как стоимость леса — от кубатуры! — крякнул Пшенкин и лизнул большой палец.
Затем Автоном Панфилыч надул левую щеку, щелкнул по вздутию ногтем — выжал изо рта воздух, как из проколотого мяча.
— Нда, была у меня старинная толстая книга. Золотом написана. — Автоном Панфилыч смотрел на вершины кедров и поглаживал себе горло. — И приспособил я эту книженцию к полезному делу: сметану в погребе закрывать. Две кринки сдвинешь, книгу эту на них положишь — ни одна крыса столкнуть не могла. Вот до чего была тяжеленная!
— Сохранилась она у вас?
— Ржаветь от сырости стала. Корки набухли, плесенью тронулись. А золоченые буквы так и не потускнели. Золото. Его ржа не берет… Один книголюб увидел из города, продать попросил. Уступил ему за недорого…
— Слава богу, — вздохнул Карамышев. — В добрые руки попала.
— Это уж как ясный день. По назначению! — согласился Автоном Панфилыч. — Тот человек был светила… по медицинской части. Дочку нашу лечил… Книг у него будто бы собрано было пять тыщ! И зачем столько-то?
И куда он с ними помещался? И что у него была за квартира?.. От книг… клопы… заводятся в корках! И пыль…
— Клопы?
— А вы что, не знаете? Прошлым летом снимаю с полки какой-то старый ребячий учебник, а там их…
Автонома Панфилыча позвала настойчиво Туся:
— Папа! Мама зовет!
— Не дадут умным людям поговорить! — посетовал Пшенкин всерьез, одернул рубаху, застегнул пуговицы и поспешил в дом.
* * *
На крыльцо вышла Туся, улыбаясь смущенно, почти виновато. Сказала:
— Я ваш разговор с отцом слышала… Мне, его дочери, за него стыдно!
— Не стыдитесь…
— Я случай с этой книгой не помню. Наверно, была совсем еще маленькая… Вы очень огорчены, Олег Петрович? Идемте — развеемся. Давайте сегодня на пруд? А то все река да река…
Они покинули двор. За оградой, в горячей пыли, копошились цыплята. У поленницы дров, в тени, распласталась свинья, сморенная
