Воздух с каждой минутой теплел. Была полная тишина и безветрие.

Олег Петрович оглянулся на Тусю, охнув, присел и плюхнулся в воду…

* * *

Возвращались они той же тропой через час. От обоих приятно попахивало костровым дымом. Птицы распевали повсюду звонко и многоголосо. Туся сказала, что желание ее — поехать после учебы в какое-нибудь нарымское село учительницей. А можно остаться и в Петушках. Но до этого так еще далеко!

— И вы, Олег Петрович, повстречаете меня когда-нибудь старенькую, в очках…

— Ну, если вы будете уже старенькой, в очках, то я совсем к тому времени стану дедом с посохом!

Переглянулись и рассмеялись.

Он шел, как она, босиком, нес ботинки в руке и размахивал ими в такт ровным, широким шагом.

— У мужчин не зазорно о возрасте спрашивать. Сколько вам лет?

— Тридцать четвертый, Туся. Я, как путник, что с трудом забрался на перевал, остановился и раздумывает, как лучше по склону вниз сойти. Вот так-то! Дожил до поры возмужалости, теперь самое время творить, а я, признаюсь, по-прежнему тяну свой воз с прохладцей и леностью.

— Это вы-то ленивый? Ну, не скажите! — покачала она головой. — Раньше вас в Петушках просыпается разве просвирня Федосья да наш горластый петух.

— Здесь я другой. А в городе… Совсем не бездельничаю, но напряжение, отдача не та. Помех, отвлечений много. Один какой-нибудь телефонный разговор, да еще неприятный, и все вверх тормашками…

— Перебирайтесь в село на постоянное жительство. Купите или постройте себе деревянный дом — можно неподалеку от нас, — топите печку березовыми дровами, разметайте дорожки метлой после бурана, в бане парьтесь… Не интересно?

— Заманчиво, — Карамышев привычно провел по виску напряженной ладонью. — Но пока невозможно.

— Семья не поедет?

— Да дело не в этом, Туся. — В семье у него были давно нелады, но говорить обо всем этом ему не хотелось. — Привычки, знаете ли. Прирос к городской жизни, к среде, ведь каждый из нас ищет себе подобных. Разве не так?

Туся молча кивнула.

— Тогда стройте дачу. Будете лето и осень в деревне.

— Такой вариант приемлем. Обдумаю и решу…

Они уже шли вдоль пшенкинского заплота. Колчан загремел цепью, полаял и смолк, учуяв своих. В ограде купальщики встретили Фелисату Григорьевну. Она шла от свиного сарая с порожними черными ведрами. Сапоги ее были забрызганы мешаниной из комбикорма и толченой картошки.

— Явились, полуночники, — сказала она с расстановкой, притворно-улыбчиво. — Не зябко вам было в такую-то рань?

— Нет, Фелисата Григорьевна! — громко ответил Карамышев. — Июль ведь идет…

— А бывает по нашим местам и в июле морозно. — Она грохотала ведрами, кидая одно в другое. — Раз тут выдался студный год, когда снег на сиреневый цвет падал.

— Сибирь — страна сюрпризов, но другой нам не надо, не так ли, Фелисата Григорьевна?

Она недоуменно уставилась на него. Карамышева это позабавило.

— Меня, например, на юг жить не тянет. А вас? — Фелисата Григорьевна молчала. — А мы с вашей дочерью хорошо прогулялись!

— На здоровье, гуляйте. Каждое утро из теплой постельки ее подымайте! — Она облизала сухие губы, посмотрела скользящим взглядом на дочь. — А ты как велят доктора, так и делай. Мы с отцом хворущие, брат твой здоровьишком не похвастает тоже, да тебе еще хилой быть… Кто замуж такую возьмет?

Туся до той минуты была сияющей, а тут погасла, рот покривила и сжалась.

— Мама! — запоздало вырвалось у нее. — Не обижай меня… хотя бы при Олеге Петровиче. Вот непременно мне замуж! Говорят, не напасть…

Глаза Фелисаты Григорьевны жестко блеснули.

— К отцу загляни, говорунья! Может, питья подать надо какого. Доглядывай. Я по хозяйству пошла управляться.

«Вон как у нас! — подумал Карамышев. — Нарочно ее унижает передо мной. Еще, мол, вскружит девчонке голову, а там — Поцхишвили. Беда! Не зря вчера Фелисата Григорьевна спрашивала, женат я иль холост и почему ко мне дети не едут, супруга. Опасаться она начала меня, что ли…»

Во флигеле Карамышев напился чаю и сел к бумагам. В голове был разброд, писать ничего не хотелось, но он перемог себя, испестрил мелким, тяжелым почерком пять страниц, походил, почитал потом вслух и нахмурился.

Плохо! Просто ни к черту! Отшвырнул страницы сердито, опять варил чай на электроплитке, похрумкивал пиленым сахаром и румяными сухарями с ванилью. Аппетита особого не было, и выход в шашлычную, что стояла на трассе в аэропорт, он сегодня решил пропустить.

«Позавтракаю — и в бор, к реке на весь день. Поброжу, поэтюдничаю».

Собрался в два счета и вышел. С веранды его окликнула Туся:

— Куда вы? На речку опять?

— Да. Попишу акварели. Самый удачный этюд вам подарю.

— Ой, спасибо! А книга не пишется?

— А книга не пишется! Наш брат мало чем отличается от портного: шьет да порет… Схожу поищу вдохновения. Может, кто потерял…

— Это я виновата, Олег Петрович, — упала голосом Туся. — Когда вы одни, вы все молчите и думаете, а со мной разговаривать надо. Я вас отвлекаю и расхолаживаю…

Карамышев улыбнулся, плечо приподнял, запустил в карман джинсов руку, вспомнив, что там со вчерашнего дня лежат две карамельки (дали в сельмаге на сдачу), вытащил обе, дунул зачем-то на них и протянул Тусе:

— Вы мне ни в чем не помеха. С вами приятно общаться… Вот угощайтесь, пожалуйста. А вечером заходите ко мне, если захочется поболтать…

До реки прошагал он быстро. Туман давно поднялся, и солнце прижаривало. Выбрав точку в редколесье, Карамышев с истинным наслаждением приступил к делу.

Тишина… Никого… Лишь пестрое стадо коров без пастуха разбрелось вдоль реки по долине…

* * *

Но напрасно он думал, что нету вблизи ни одного постороннего глаза. За спиной у него, под кустом, давно и смиренно стоял наблюдатель. Карамышев невольно вздрогнул, оглянулся и увидел сивобородого старика, в черной шляпе и с тростью. Карамышев ожидал, что старик поздоровается и подойдет ближе, спрашивать станет или высказываться. Ценитель какой-нибудь, черт побери!

По внешнему виду Карамышев отнес старика к сельским интеллигентам. Должно быть, этот кудесник кое-что понимает в живописи. Иначе зачем ему глазеть столько времени, посапывать и жевать губами? Но сивобородый, с маленькими, глубоко утонувшими глазами, все еще не проронил ни слова.

Карамышев стал волноваться, неправильно смешивать краски… И тут наблюдатель приблизился.

Он выкинул трость, как шпагу, постучал по дюралевой ножке этюдника, прислушался к звуку и произнес:

— Алюмень!

Поправив шляпу, опираясь на трость, старик