«Сила есть — ума не надо! Ты мозгами давай шевели! — напустилась на него Фелисата Григорьевна. — Мелкую рыбку ловишь. Ищи покрупнее какого в этом деле пособника!»

Толчок мыслям Автонома Панфилыча был дан. Он не спорил, не возразил ни слова жене, потому что всегда признавал особую ее власть над собой. Автонома Панфилыча озарило: немедленно надо зазвать под кедры полковника Троицына из военкомата. О нем петушковский лесник пока только слышал…

И Пшенкин отправился в город как на рысях.

Успех ему начал сопутствовать с первого шага: и Троицын был на месте, и тот влиятельный человек (хороший знакомый Автонома Панфилыча), который вызвался встречу устроить.

«Дельце к полковнику есть. Щекотливое дельце! Так что уж я ему сам все по порядку, по чести выложу», — огораживал свою тайну Пшенкин.

А влиятельный человек его ни о чем и не спрашивал, не допытывался. Коль надо — пожалуйста! Иди, знакомься, беседуй…

Окольным путем Пшенкин выведал, что у полковника дача есть, в прекрасном, почти заповедном месте: сосновые грибные боры на многие километры тянутся. Но кедрачей там не было! И бани тоже! А полковник Троицын, по разговорам, и кедры любил, и парную с березовым веником. А если парится, кедры любит, значит, свой человек, сибирский! С таким и кашу легко сварить.

«Быть ему в Петушках, не устоит!» — решил про себя радостный Автоном Панфилыч.

* * *

Лесть и лукавство давно завладели нутром Автонома Панфилыча, но пользовался он ими с оглядкой и осторожностью: приберегал, что называется, к месту и случаю.

Открытая лесть мерзка и оскорбительна. Иному польсти, а он, гордец, в рожу плюнет. Случалось с Пшенкиным и такое! Попадал по неопытности. Плевать не плевали, но отворачивались. И научился хитрить, обманывать тонко. Наряди ее, лесть, припудри — и уже другой колер. Да приправь-ка рассыпчатым смехом, жестом широким. Но осторожен должен быть этот жест! Пшенкин к чужому локтю едва прикоснется пальцами и тут же руку отдернет, как от горячей плиты: не подумали бы, что он сразу же в равные лезет. Но непременно вопросик:

«А вы в Петушках еще не бывали? Были! А дом мой не видели? Нет! И в пруду карасиков не ловили? И в бане с душистой мятой никто вас там не попарил? Ну и малина-ягода! Приезжайте ко мне, ворота и двери — все нараспашку!»

Так он, будто по маслу, подъехал и к Троицыну. Наметанный глаз Автонома Панфилыча узрел в полковнике человека, что называют, простого, лишенного всякой кичливости, хотя вон и чин, и место солидное, и колодок на кителе — целый «иконостас».

«На каком фронте пришлось воевать, товарищ полковник?» — шустро осведомился Пшенкин.

Троицын назвал и фронт, и места, где с боями прошел чуть ли не до Берлина.

«А я на разгроме Квантунской крещен! Помяло легко, слава богу, со всех сторон цел, штопки не видно… Но испили и мы свое лихо в Маньчжурии! Тоже по ноздри досталось…»

Троицын угостил Автонома Панфилыча сигаретой, и тот сигарету взял с благодарностью, размял неумело и задымил, хотя не был курящим отроду и табачную вонь не переносил.

Званый высокий гость приехал, как обещал, в субботу под вечер. Погулял в кедраче, повосхищался, попил кваску, и, будучи родом сам из деревни, похвалил крестьянский уклад.

«Ну и поистязал я сегодня себя в вашей баньке!» — сказал после парной полковник.

«Березовый веник да мята!.. — распахнул руки Пшенкин. — Жить без них не могу! Еще от ломоты в костях и пояснице люблю натираться крапивой!»

«Не страшно? Жжется ведь люто она», — расслабленно говорил Троицын, утирая лицо от обильного пота.

«В том-то и сила, что жжется! — смеялся громко Автоном Панфилыч. — Не-ет, я горазд себя лохлестать!»

Полковнику здесь очень нравилось, и он готов был благословить простую душу за ее простые влечения и страсти. Пшенкины видели это, довольные, переглядывались и выставляли на стол угощения. Туся поставила вазу с флоксами, рюмки, положила салфетки. Автоном Панфилыч шкафчик открыл, извлек на свет божий водку, сухое, бренди. Фелисата Григорьевна водрузила роскошное блюдо с жареными цыплятами под чесночным соусом.

«Да у вас торжество! — воскликнул Троицын. — По какому же случаю?»

«Торжества — никакого, — ласково, точно губы обмазала медом, отвечала Фелисата Григорьевна. — Вы у нас гость. За наше знакомство! За баню! От чистой души!»

В ее устах все это прозвучало правдоподобно.

«Не грех и принять горячительного! — подхватил вторым голосом Автоном Панфилыч, сияя всем ликом, с которого еще не сошел банный пот. — И примем!.. Вчерась Колчан во сне лаял, гостей ворожил. Вот гость дорогой и пожаловал… С добрым здоровьицем вас!»

Из комнаты в комнату как-то бочком, крадучись прошмыгнул юноша. На ходу он успел застенчиво поздороваться с полковником и задержал на нем кроткий взгляд. Отец подозвал сына и объявил:

«Вакулька, наш сын…»

Автоном Панфилыч вздохнул тяжко, за ним Фелисата Григорьевна, а Вакулик понурился.

«И что это ты приуныл, солдат? — крякнул Троицын. — Возраст какой? Скоро ль в армию? Ага… В какой же род войск собираешься?»

Светлоглазый юноша стоял безмолвно, перекосив плечи, и невинно, как агнец божий, смотрел в пол. Взгляды родителей давили его свинцовой тяжестью.

Мать скорбно прикрыла рот пальцами.

«Он рад хоть куда, да знаете… С ним у нас не все ладно», — сказала она измученным голосом.

«Что — нездоров?» — участливо спросил Троицын.

«Да, скрытый недуг. Можно сказать — врожденный!» — выпалил Антоном Панфилыч.

«Если отрыжка перенесенных инфекционных заболеваний, то хуже. А если что с возрастом связано — пройдет. — Троицын наблюдал за Вакуликом, словно ожидал от него речи ли, жеста хотя бы, но тот молчал. — У моего сына… вот такой же орел был в его годы… в шестнадцать лет обнаружили порок митрального клапана. А сейчас ему двадцать девять, и, представьте, морской офицер! Воля, спорт — и дефекты все побоку».

«Так, так, — согласился с натугой Пшенкин и передернул клочками бровей. — Только оно кому как. От организма все! Один с такой же болезнью бодрый, что устоявшийся квас, другой, посмотришь, весь сморщенный да трухлявый — хоть заживо в землю закапывай… Как это певец там поет? «Если хилый — сразу в гроб!» Ха-ха-ха! От нервов вот тоже зависит много. Нервы — всему настроение дают! — Пшенкин пристально, жестко взглянул на сына. — А ты ступай к себе, повторяй пройденное!»

Вакулик покорно ушел.

А Пшенкин издалека начал повествовать о своей порче в детстве, но умолчал, однако, на этот раз о дурочке Мавре, которая чуть ненароком не