Опять неслышно, летучей мышью, Туся порхнула по лестнице вниз. Протопали по дорожке белые сапоги, промелькнули и скрылись. Неразборчивым шепотом заговорили внизу два женских голоса — один умоляющий, тонкий, другой повелительный, жесткий.

Карамышев почувствовал себя виноватым, подумал, что это из-за него Фелисата Григорьевна выговаривает ослушнице-дочери. Но, к удивлению его, Туся скоро вернулась и уселась на прежнее место. Карамышев все так же лежал на боку, подперев кулаком щеку, и смотрел на звездную россыпь, к полуночи ставшую еще более яркой. Звезды лучились, мерцали над плотной, непроницаемой чернотой кедров. Вкрадчивым шепотом встретил Олег Петрович появление Туси:

— Попало небось?

— За что же? — был в ответ ее мягкий голос.

— Полночь, а вы с мужчиной наедине беседы ведете. В глазах родителей теперь для вас, пожалуй, нет оправдания.

— Вы правы. За каждым шагом следят. А мне надо кому-то рассказать, так надо, чтобы меня поняли, а вы — писатель, вы поймете.

— Спасибо вам, Туся, за искренность, — вырвалось горячо у Карамышева. — И все-таки… Мать вас журила, признайтесь?

— Вы меня прогоняете?

— Нисколько! Просто хотелось знать… — Он сел рядом с ней поудобнее, пальцы сцепил на затылке. — Сегодня какая-то редкая ночь…

— Зря вы волнуетесь за меня, — вернулась к прежнему Туся. — Мать хотела послать за квасом, а потом сама пошла… Отцу опять тяжело. От веселья мучается. Как гости приедут — он с ними в радость пьет. А после — жена и дети мучайтесь с ним… Странные они с матерью люди! Кажется мне иногда, что я понимаю их и никогда против не пойду. А иногда понимать отказываюсь… Есть одна просьба к вам.

— Пожалуйста…

— Когда вы на восходе гулять и купаться на речку пойдете, возьмите меня с собой.

— Но я рано встаю…

— И я так же встану.

— Постучу на веранде в окошко. Проснетесь?

— Я чутко сплю. Мне прогулки нужны обязательно. Ревмокардит. Один тут знакомый врач просто гонит меня ходить босиком по росе.

— И купаться утрами в тумане! И плавать в парной воде! И на песчаной косе играть в догоняшки-пятнашки! Я без шуток…

И он прикоснулся рукой к ее острому, чуть вздрогнувшему плечу…

2

Дом Пшенкиных жил по своим, давно заведенным порядкам.

Автоном Панфилыч и Фелисата Григорьевна всегда горды были тем, что водят знакомства с большими людьми, с которыми хоть и приходится хлопотно, но зато потом слава и всякая выгода…

Бывали недели «без продыху», когда гости валили не только по праздничным дням. Но перед каждым ворота распахивались, каждому «сортному» и «козырному» гостю отвешен бывал поклон и отдано рукопожатие. Важные лица тут появлялись всегда, по выражению хозяев, «к масти».

Иных же прочих Пшенкины как-то не принимали…

Долгожданных, желанных первой встречала Туся: такая была отведена ей здесь роль. Она выбегала к воротам на заполошный собачий лай, изображала на лице радость и удивление, округляла красиво большие глаза, хлопала звонко в ладоши, быстренько укорачивала Колчану цепь и отпирала засов. Все движения, ужимки заучены, точно рассчитаны. Голос поставлен, и фраза готова всегда:

«Здравствуйте! Проходите! Мы рады! Давно-давно вас ждем!»

Неизменно она повторяла эти слова много раз, кланялась и улыбалась. Роль «встречающей девочки» она начала исполнять с малых лет и так к ней привыкла, что временами впадала в тоску, когда в доме у них наступало затишье из-за ненастья летом и трескучих морозов зимой.

«Милый, живой китайский болванчик»! Так назвал Тусю однажды старый профессор-медик, давно посещающий пшенкинский дом, приласкал и обнял.

Она не обиделась: ей было тогда лет четырнадцать. Но, вспомнив об этом позже, она застыдилась, зарделась — может, впервые в ней пробудились гордость и самолюбие. С тех пор ей стало не по себе скакать сорокой к воротам, улыбаться и повторять надоевшую до оскомины фразу насчет «дорогих гостей».

В глубине своего существа она презирала себя и негодовала на многих из тех «козырных», «желанных», кто продолжал в любой час дня и ночи являться в их дом. Внешне, однако, Туся ничем своих чувств не выказывала и простодушно, сердечно для постороннего глаза продолжала исполнять волю родителей. Они-то именно и считали, что дочь их мила, красива и роль «встречающей девочки» ей подходит как нельзя лучше. Мать с отцом будто нарочно не замечали, что их Туся уже давно не ребенок, и продолжали покрикивать:

«Зыркни в окошко, к нам ведь идут!»

Мать иногда называла ее Сверчком, и Туся на это тоже не дула губы.

…Было одно обстоятельство, смирявшее долгое время Тусю: она любила принимать подарки. А гости на них были щедры. Кто искренне, кто с притворной ласковостью одаривал шустренькую девчушку бантами, мячами, куклами, плюшевыми медведями. От кукол маленькая Туся особенно приходила в восторг. Они рано пробудили в ней материнские чувства. Еще в шесть лет Туся Пшенкина заявила, что «купит» много-много детей, не то что у мамы с папой — она да Вакулик. Был тогда жив ее дедушка по отцу — Панфил Дормидонтович. Услышал он эти слова и весь просиял. Заскорузлой рукой крестьянина погладил дед внучку по голове, назвал умничкой и этим как бы благословил на трудную материнскую долю.

Стала Туся взрослее — гости начали приносить недорогие брошки, сережки, кулончики. И Туся старалась. Встретив гостей у ворот, провожала их в горницу и не оставляла до той минуты, пока из дальних комнат не появлялись сияющие, взволнованные родители. Дома бывали они чаще всего рано утром и поздно вечером, зато по субботам, воскресным дням застать их можно было в любое время.

Приход «желанных» и «долгожданных» встречали взрослые Пшенкины взрывчато, бурно. Первую роль вел тут сам Автоном Панфилыч. Улыбки и возгласы радости сменялись захлебистым смехом хозяина: откинет назад голову, закроет глаза, выпятит грудь и смеется себе, заливается — по всему кедрачу окрест слышно. И повода, кажется, не было для подобного смеха, вроде никто ничего острословного не сказал, рожу не скорчил, а смех так и катится из широкого распахнутого рта Автонома Панфилыча, и весь он похож на расколотый спелый арбуз: алые губы сочны, плотные зубы, с черным налетом, влажно поблескивают.

Другой на месте Автонома Панфилыча и не помышлял бы смеяться при этом своем недостатке, но Пшенкин не может уняться — весь включился в игру, в безудержное возбуждение.

Лишь проницательный, чуткий глаз мог бы определить истинную цену искренности Автонома Панфилыча. Но для этого надо было видеть его почаще и знать получше. Играл он недурно, как хороший актер.

Насмеявшись, нацеловавшись всласть, Пшенкин велит Фелисате Григорьевне поторапливаться на стол подавать. Громыхают