Однажды, правда, она впервые не вышла кого-то встречать и бросила матери:

«Идите сами! Все я да я…»

Ушла к себе и весь день на глаза никому не показывалась.

Что было потом наутро! Настоящей грозой разразились родители. Отец за ремень взялся было, но мать руку его отвела. Тусю здесь никогда не били еще. А Вакулику — доставалось…

* * *

После слов Автонома Панфилыча о «тощем» рубле беседа осеклась. Сергей Александрович поблагодарил за гостеприимство и вышел в сени выкурить перед сном сигарету. Колчан злобно забухал осипшим басом.

Соснин спокойно смотрел в клыкастую морду собаки, курил, прислонясь к косяку. Легкий, светлый настой мыслей и чувства приходил к нему часто в Нюрге, на его даче на берегу Оби…

Все удивительно в жизни, все питает способную к впечатлениям натуру, но, пожалуй, сильнее всего поражает неожиданность, негаданность. Ну, думал ли он, что, зайдя на ночлег в первый попавшийся дом, встретит её, эту забавную девушку, хрупкую, с косами (кто теперь носит косы!), тонколицую, с большими глазами цыганки, восторженными и пугливыми.

Думал ли? Нет…

Такой он запомнил ее, и такой она нынче снова предстала пред ним. Первая беглая встреча на выставке, их короткий и сбивчивый разговор… Ему было отчего-то приятно и мило болтать с ней, отвечать на ее наивные вопросы… А потом отвлекли его посетители, те, кто знал хорошо художника Соснина, знал давно и, выходит, имел на него больше прав… И она растворилась, исчез ла в толпе людей… Неужели так могло быть, чтобы он ее никогда уже после не встретил? Могло быть, но не случилось. Что за этим скрывается: случайность, некое повторение, или тут заключен важный смысл?

Сигарета погасла. Уходить из сеней не хотелось, но Фелисата Григорьевна позвала Соснина отдыхать…

* * *

Туся была переполнена впечатлениями этого вечера. Художник Соснин в их доме! Какой, правда, доступный, простой в обращении, мягкий и даже стеснительный человек. Тусе было известно, что с последнего вернисажа шесть работ его попали в Москву, а там их купили в Японию и куда-то еще. Соснин был в нескольких зарубежных поездках и много путешествовал по своей стране. Манили его Север и Дальний Восток… Интересно было бы послушать его рассказы об этом, но отец влез в разговор со своим хвастовством, и Сергей Александрович умолк. Туся была недовольна, но ее недовольство смягчалось тем, что мать сегодня в кладовку и погреб ходила сама, не гоняла дочь, как принято было всегда, не одергивала, не поучала. Сегодня Туся сидела как равная, выражала собственные суждения и взгляды и не подстраивалась под родительский тон. Ни мать, ни отец не посмели ее перебить…

Неизвестно, что стало бы с ней, яви родители свою прежнюю волю. Она с напряжением ждала, что вот ей скажут обидное слово, пошлют, помыкнут, отправят во флигель «к себе» под предлогом, что поздно и детям пора на покой… Мать косовато посматривала, отец покашливал в кулак и тоже косил на нее исподлобья. И только! Будто родители согласились в душе, что дочь их отныне уже не «милый китайский болванчик». Внутренне Туся готова была ответить родителям дерзко. И ответила бы, но они не касались ее…

Неизвестно, как отзовется все это завтра, когда Соснин оставит их дом поутру. Начнут вспоминать, укорять. Знай, сверчок, свой шесток, не выскакивай! А то — поглядите на кралю! — явилась, расселась, мудрые речи затеяла! Отцу с матерью рот не давала раскрыть, своевольничала. Ишь какая выискалась — неуступчивая, упрямая!

«Да будь что будет! — думала Туся. — Я тепеь ничего не боюсь. Вот встану пораньше утром и провожу его до шоссе!»

Впервые по-настоящему она поняла, что жить ей можно иначе — свободнее и независимее. И странно — как она могла так долго быть девочкой на побегушках!

* * *

И в полночь она не спала. Мечталось о том, что когда-нибудь, пусть через год или два, она непременно должна оказаться с художником Сосниным в далеких таежных местах. Что же она — так и будет дома отсиживаться из лета в лето? Где ей себя тут показать — на прополке травы в собственном огороде? А ведь после первого курса (еще до болезни гриппом и осложнений) она собиралась на Север, в тайгу — со студенческим стройотрядом…

Помнится, мать ее встретила у ворот.

«Откуда такая бежишь заполошная? — спросила Фелисата Григорьевна, когда дочь ворвалась в ограду запыханная, с пухлой сумкой через плечо. — Никак, отца в городе встретила и он покупки с тобой переслал?»

«Нет, мам, это покупки мои! Вот сапоги резиновые… Вот куртка… Вот джинсы… Еще нужен плащ, и будет экипировка полная. Я поеду на Север город нефтяников строить!»

«Да вы поглядите! Она собралась, строительша… Мать моя родная! А ты у кого разрешения спросила? У меня? У отца? А то, может, тебя благословила просвирня Федосья?! — закипела Фелисата Григорьевна, вжимая голову в узкие, колючие плечи. — Кто, скажи, тебя, глупую, сманивает? Не обалдуй ли какой уж подсыпался — лапши на уши накидал девке?»

«Мама!»

«Я мама с той самой поры, как на свет тебя родила!»

Холодный взгляд Фелисаты Григорьевны стал совсем ледяным, лицо обескровилось, губы сжались до бледности. Дочь смотрела на мать, и прежний задор ее таял и угасал. Но она продолжала не очень уверенно:

«Весь курс у нас записался. И мне разрешили… А живут там в удобных палаточных городках, на чистом таежном воздухе, весело!»

«Посулили тебе брошь да колечко, ты и раскисла, болезная! Чистого воздуха нам с тобой тут не перепить. Вдосталь, еще и другим достанется!»

Туся выложила последний козырь: заработки. Деньги имели особую власть в их доме, но и такой сильный довод не поколебал Фелисату Григорьевну. Лишь на минуту задумавшись, она ответила:

«Не без копейки живем. А тысячи те — не тебе зарабатывать… Какой ты работник, к лешему! Там лес корчуют, бетон-кирпичи кладут, а ты на себя посмотри. Куда ты годишься с такими вот пальчиками? И духу в тебе — как в цыпленке… Ты дома свой рубль зарабатывай! Прибыльней будет. Гость заедет, а встретить кому? Мы с отцом на работе, а Вакулик еще не дорос умной беседой людей занимать… Ты свою глупость выкинь из головы. Никаких тебе, милка, ветров-северов! О чем позаботиться надо — мы с отцом позаботимся! И пальто тебе справим с песцовым воротником, как ты просила. И шапку из норки сошьем. А за парнями — не рыскай. И об этой нужде,