class="p1">— Как просто, оказывается, можно сложный вопрос перевести на нормальный деловой язык, — в задумчивости сказал полковник. — Но при такой-то «святой простоте» к двухтысячному году и кедрового бора здесь не останется. И прирезать будет нечего! Смотрите, подлеса нигде не видно — все любителями природы вытаптывается. Старые кедры каждый год буря ломает десятками. О посадках, возобновлении надо бы думать, а не о том, где кому прирезать участки разными хитрыми способами.

Троицын, говоря так, не мог скрыть своей неприязни к Автоному Панфилычу.

— На наш с вами век солнца хватит, — отвечал потускневший Пшенкин, вынимая руки из карманов стремительным жестом. Таким стремительным, будто его хотели ударить и он должен был защищаться. — Нам ли горевать! По золоту ходим…

— Да, по нынешним временам, когда в городе воздух пропылен и загазован, укромные заповедные уголки, подобные этому, цены не имеют, — включился опять в разговор доктор Тетеркин, внимательно все это время слушавший Автонома Панфилыча. — Живи себе здесь припеваючи, как выражались в старину наши бабушки, дыши озоном, смотри пейзажи, трудись в полную силушку… У здешнего населения нервы должны быть крепкими, точно канаты, а аппетит и здоровье — отменные, а чувства — возвышенные… Вот какие у вас, Автоном Панфилыч, чувства сейчас?

— У меня? — замешкался Пшенкин.

Тетеркин резко оборотился к нему и хотел своим цепким, проникающим взглядом поймать его ускользнувший взгляд.

— У меня?.. — Автоном Панфилыч поперхнулся словом, как хлебной крошкой.

— У вас! У вас! — надавил голосом доктор Тетеркин. — Что вы испытываете, живя здесь, под кедрами?

— Счастье! — Автоном Панфилыч по-петушиному вытянул шею и минуты две раскатывался всепобеждающим хохотом.

Глаза его жарко умаслились, он их тер и давил казанками сжатых в кулак пальцев. Шея у Пшенкина натужно краснела.

— Настроение — оно по погоде, — продолжал он лукаво, избегая прямого взгляда доктора. — По погоде же и себе интерес выбираешь. В ненастье — на рюмку взглянешь, душа размягчится. В стужу — опять на нее же, родимую! Да и балалайку в руки, частушку гаркнешь! Я этих частушек — тьму знаю. И все — с картинками! Некоторые меня специально послушать из города приезжают. Даже записывают, а потом у себя в компаниях поют. Интересно! Выходит, я с разных сторон людям нужен… Эх, частушки! Натянешь струну потуже, ударишь с размаху и чувствуешь, как грудь и вширь и ввысь раздается. Тогда самое время в пляс! Аж пол проломить охота!

— А перетянутая-то струна, бывает, рвется, — задумчиво как-то сказал Тетеркин.

— Это — чувствовать надо! — не дал себе замешкаться Пшенкин. — Рвалась, случалось, и у меня. Раз чуть мне гляделку не выстегнула…

Но Автоном Панфилыч как ни старался держаться веселым и бодреньким, а все больше сникал и тускнел…

* * *

Чай пить уселись под яблоней-дичкой. Автоном Панфилыч кинулся было в дом за графинчиком, но Тетеркин и Троицын, к невыразимому огорчению хозяина и хозяйки, от вина отказались.

— Чай! А за чаем — дело, — сказал доктор Тетеркин. — Истина все же лежит не на дне стакана.

Угощали гостей вареньями, сдобой и яйцами всмятку. За столом оказался и Олег Петрович. Представляя Карамышева гостям, Автоном Панфилыч наговорил о нем кучу похвальных слов. Уж он и встает с петухами, и от рюмки открещивается, и днями строчит на машинке, как дятел, лишь трескоток стоит.

Карамышев снисходительно улыбался, вертел в руках чайную ложку, ожидая, что Пшенкин иссякнет, оставит его в покое. Но того как прорвало.

— Писать книги — особое разумение требуется, — толковал упоенно Автоном Панфилыч. — Погляжу, как это он, каторжник добровольный, денно и нощно сопит над бумагой, так и подумаю: лучше с голоду помереть, чем эдак маять себя. Мытарствует он в своем ремесле, ох мытарствует! Бумагу рвет! Бумагу жгет! С бумаги же гонорар ему надобно взять… Жди год, жди три, жди десять лет, когда из листочков-то этих, из тонких страничек, кирпич складут да картонными корками обошьют! Эх деньжонки-деньжоночки! Не деньги, что у бабушки, а деньги, что в запазушке…

— А вдруг — не пустяк труд писательский, а? — насмешливо насупил брови доктор Тетеркин и подмигнул Карамышеву.

Олег Петрович усмехался: ему было сегодня весело.

— Ждать больно долго, вот я об чем, — поскреб в затылке Автоном Панфилыч. — Да хотя… было бы укушено — посинеет! Так я слышал от умных людей. А для нашего умишку и этого лишку….

— Посинеет, коли укусят! — спросил, рассмеявшись, Карамышев.

— Как пить дать! — зашелся своим заученным смехом Пшенкин. — В детстве меня медвежонок хватал за руку, так вся кисть синевой затекла.

— А откуда вам, Автоном Панфилыч, о писательских муках известно? — спросил полковник Троицын.

— Да разговаривают промежду собой умные люди, а мы слушаем, в клубочек сматываем, — многозначительно отвечал Пшенкин. — Застревает и в наших навозных мозгах умное слово, не все просыпается мимо… Кто пашет и сеет, тот вправе и урожай ждать… Подскажите, Олег Петрович, как это там у Некрасова?..

— Что именно-то? — наморщил лоб Карамышев. — Это, наверно, «Сейте разумное, доброе, вечное…»

— Истинный бог! Точка в точку вы вспомнили! — обрадовался Автоном Панфилыч. — Была передача по телевизору, вспоминали поэта Некрасова…

— А все-таки как обстоят наши дела на фронте отечественной литературы? — живо спросил Карамышева полковник Троицын.

— Фронт большой, схваток, побед, поражений немало, и для полного обозрения ратного поля нужен маршальский взгляд. А я в этой армии — рядовой.

Случайные, праздные разговоры о литературе Олегу Петровичу всегда были не по душе. И встреч легковесных читательских он не любил.

Полковник Троицын, видимо, это почувствовал. Вопросов более не последовало…

* * *

Чаепитие в Петушках подходило к концу. Фелисата Григорьевна сидела все время как на иголках, не спуская с доктора Тетеркина воспаленных и жадных глаз. Одному Автоному Панфилычу было известно, что она плохо спала и эту и прошлую ночь, вся истерзалась надеждой, сомнениями. Она не была до конца уверена, что из этой затеи выйдет что-нибудь путное.

Заботы, печали о сыне оставили на лице ее свой безжалостный след.

— Ну, славно попили чайку мы на свежем воздухе! — отрадно вздохнул доктор Тетеркин, вынимая из кармана светлый платок. — Благодарим хозяев за угощение.

Тетеркину было жарко и хорошо. На младенчески розовой лысине прилег от капелек пота нежный, реденький пух. Доктор приложил платок к шее, ко лбу, к темени и, склонив на грудь голову, задумался. Доктор знал, зачем он едет в Петушки, знал, чего от него здесь хотят, а именно — сделки с совестью. Но на это Тетеркин не пошел бы ни за какие блага…

У него были почти двадцать лет безупречной службы на военно-медицинском факультете. За долгие годы он перевидел всего