пытается выпутаться из болезни. Ничего не приходит. Нет кинематографических моментов, в которых я бы бежала, маленькая, по ромашковому полю, каталась на санках, ловила снег языком. Что-то из этого могло случиться, но сейчас ничего внутри нет. Я совершенно пустая.

Нет, впрочем, пустота подразумевает объем – я плоская. Я плоская тряпка, мокрая, грязная, никакая.

Я впервые за все время здесь включаю телевизор и одним глазом смотрю на кадры природы. Сделав громче, я узнаю, что в этом году нарциссам приходится бороться за выживание из-за тяжелых погодных условий, и я даже не сразу соотношу картинку с текстом; не сразу понимаю, что они говорят о цветах.

Июнь

Уже так жарко, что свежий воздух приходится отлавливать рано утром и поздно вечером – в это время я сижу на балконе или выхожу пройтись, пока никого нет. Ребята с работы жалуются, что у них в парк не выйдешь без пропуска, и неловко как-то говорить, что у нас нет пропусков, все меньше и меньше масок, все больше и больше людей везде. Я уже в совершенстве выработала умение никого и ничего не касаться – кажется, скоро я смогу проходить через стены.

Я все еще не знаю, что со мной было. Я различаю запахи, как и раньше, и ничего принципиально нового я не чувствую, кроме, наверное, облегчения. Еще мне теперь все время холодно – да, я знаю, что только что упомянула жару, но я различаю в ней разве что тяжелый воздух, которым толком не надышаться, а руки и ноги у меня постоянно холодные. Может быть, это из-за того, что я потеряла еще немного веса (я над этим работаю, потому что похудею еще немного и исчезну).

Книги почти рассортированы, несколько сумок нужно будет отнести в библиотеку (потом, разумеется, потом). Я оборудовала себе кабинет в маленькой комнате, но пишу все равно в основном в большой. Мне приятно осознавать, что он у меня есть. Работы очень мало, но теперь я иногда пишу еще и про художественную литературу. Было бы здорово – когда все это кончится – найти работу с выходом в свет. Если, конечно, к тому времени такие работы останутся для гуманитариев вроде меня. Если нет – будем работать дома и дышать свежим воздухом в свободном режиме. Не привыкать.

Сегодня утром я написала в общий чат: «Простите, что скажешь, но мне как-то хорошо».

Еще я посмотрела очень странный (нет, то есть красивый, костюмный, все дела) сериал «Даниэль Деронда» по роману Джордж Элиот. Не знаю, возможно, в романе точно так же плохо вяжутся две сюжетные линии. И тут прошло четыре серии, и тут наступил конец, и тут Гвендолен Харлет, глупая, поверхностная Гвендолен Харлет, вступившая в брак с мерзавцем, потому что ей не хотелось работать и терять положение в обществе; Гвендолен, на глазах у которой этот мерзавец утонул в реке, вышла из дома в лето, вдохнула полной грудью и сказала: «Я буду жить».

И я стала плакать. У меня еще не получалось по-настоящему зарыдать, и, в сущности, я не понимала, почему плачу: мой мозг был по-прежнему пуст, но тело плакало, как будто это происходило отдельно от меня.

Микаэль Дессе

Слова, чтобы прочитать и утопиться

1. Смех один. История такая: в октябре 2013 года я перелез через ограждение пешеходного моста. В Ельце было. Я отсюда и пишу. Здесь течет река, Сосна, и через нее этот мост – Каракумовский. Метров пятнадцать в высоту. Ограждение увешано замками «Оля+Егор», «Дима и Таня», в таком духе. То есть было увешано. Как сейчас – не знаю. Надо будет сходить, посмотреть. Помню, что спиливали. На той неделе проходил, но без внимания. Я через него тогда перелез, десять лет назад. Оно еще высокое, и перила узкие – или я так запомнил, как будто ботинки не пролезали. Как-то перелез. Стоял. Не помню, что думал. Прыгать вообще не было мысли. Это спонтанно вышло. Шел и решил перелезть. Что думал, не помню, но помню, что ничего не чувствовал – ни тогда, на мосту, ни месяц до этого. Даже, наверное, с лета. В начале года у моей матери нашли рак. Мне было семнадцать. В новогодние праздники, сразу после 31 декабря, мать положили в больницу. У нее были сильные непонятные боли в животе. Увезли на скорой в старую больницу на центральной улице, Коммунаров, тут недалеко, и я к ней бегал, а отец вообще от нее не отходил, и боли были прям страшные. Ее, кажется, сразу разрезали, в январе, и все узнали, но мне говорить не стали. Потом, когда выписали, она сколько-то дней лежала, и ко мне подошла сестра: иди к матери, хочет что-то сказать, я пришел – рак по женской части. Помню, долго сидел лицом в стол в дальней комнате. Потом лечение – консилиумы, химиотерапия. Онкологического центра у нас нет, в Ельце, и отец по несколько раз в месяц возил ее в Липецк, 85 км. Тогда было много эмоций, это зима, весна. А летом вообще перестал что-либо чувствовать. Помню, часто катался на автобусе по первому маршруту – от детской поликлиники, где наш дом, до набережной. Там выходил, переходил мост и садился опять на единичку в обратную сторону. Такой был досуг. Смотрел на людей, на девушек. Старался влюбиться. В автобусах ведь легче всего влюбляется. Особенно в маленьких городах. Да, такой досуг. Я никогда не знакомился, даже не смотрел особо пристально. Влюблялся на несколько остановок и все, а теперь не получалось, и я перелез через ограждение. Сейчас думаю, все-таки хотел, чтобы меня пожалели. Был Саша, друг. Перелез, может, чтобы написать ему потом как-нибудь небрежно, между делом, что вот, перелез через ограждение. Не то что утопиться – это бы не вышло, там, где мост, мелко, камни. Переломал бы ноги и верещал потом снизу. Получается, не утопиться, но зачем-то перелез. Чем-то хотелось обозначить, как мне, но не писать прямо, не жаловаться, а историю с мостом подать как анекдот, цинично как-нибудь. Случилось поздно вечером. В памяти – ночь, но такого не может быть: обратно тоже ехал на автобусе. Просто темно, город нелюдный, машин к десятому часу немного. Как будто ночь. Перелез. Стоял какое-то время. Окликнули. С той стороны, откуда пришел, где остановка. Вывернул голову – сначала никого не увидел, глаза еще слезятся от ветра, и потом фигура. Не бежит, идет, но в темпе. Я быстрее обратно,