общем, у меня просто много было смертей в семье за последние годы, я просто не могу себя держать в руках на таких мероприятиях. Не знаю, может быть, это невежливо. Но… в общем, вот.

Но мы же с Мариной почти все свободное время проводили вместе, хочу устало сказать я и понимаю, что это я почти все свободное время проводила с ней, но она делала это с другими людьми. Как я могла этого не знать? Как я могла не знать, что она за человек?

Как я могла не знать, что Саша за человек?

– Это так глупо, – говорю я, потирая лоб.

– Они оба паршивые люди, – говорит Вика. – Честное слово, тебе будет лучше без них. Извини меня, что я бесчувственная, наверное, это сейчас не к месту.

– Спасибо, – говорю я.

– Если тебе что-то нужно, напиши мне, пожалуйста. Или позвони. Мне так неловко.

Я понятия не имею, что значат эти слова.

* * *

Нет, не может быть, Марина нормально отреагировала – то есть нет, не нормально в смысле хорошо, нормально отреагировала, по-человечески, с эмпатией. Она после некоторой паузы написала стихотворение и запостила его в «Фейсбуке». И потом еще показала мне ссылки на антологии, в которые оно попало. Я не знаю зачем. Я хотела бы сказать, что помню его от начала до конца, но нет, увы, в память мне врезались только две строчки:

Расстанемся полюбовно,

Как только пройдет любовь.

Не могу ручаться за корректность немецкого перевода. С русской версией получилось не очень хорошо – на странице у Марины комментарии были довольно злые, общественность достаточно быстро начала упражняться в остроумии («Я измажу кровью рот, станет все наоборот», – написал кто-то, и понеслось). Честно говоря, эти стихи даже не стоили шуток, тем более харассмента. Тогда мне еще было обидно за нее по-человечески, но я чувствовала, боясь произнести это вслух хотя бы внутренним голосом, что центр тяжести опять сместился в сторону Марины: мы уже отстрадали Сашину смерть, время страдать по оскорбительной рецепции Марининых стихов. У нее всегда находился щит наподобие этого. Ей всегда было за чем спрятаться. И какой бы трухлявой ни была на самом деле отговорка, она как минимум выглядела красиво.

В одну из тех ночей я сама написала первое за много лет и последнее на данный момент стихотворение:

Если ты стоишь на кухне в тишине

и маячит ничего в твоем окне

и тебя не оставляет одного

это белое тупое ничего

если ты идешь по улице один

в ничего не продающий магазин

если ты направил глупые глаза

в неподвижные большие небеса

и глаза уже выходят из орбит

но никто там ничего не говорит.

Я помню еще: когда мы прощались, Вика меня обняла. Я никогда особенно не любила объятия. Я совсем их разлюбила, когда меня хватали сзади и сдавливали так, что я не могла дышать и у меня хрустели кости. В этом не было ничего романтичного, как можно было бы подумать. Это случалось каждый раз, когда я что-то делала не так или похоже было, что я что-то делала не так. Или я могла сделать что-то не так, и нужно было этого не допустить. Одна из наших первых – и редких – совместных фотографий как раз на тему: мы на каком-то празднике, кажется, на дне рождения, я смотрю в камеру глупыми перепуганными глазами, потому что не ожидала, что Саша подкрадется сзади и обнимет меня, хрустнет мной хорошенько, так, чтобы было слышно. Я почти стала отбиваться. Он извинился. Конечно, он делал так снова, просто больше не извинялся. Как и за все остальное.

Я думаю, я надеялась, что когда-нибудь он меня просто раздавит.

Это вряд ли могло случиться во время секса, потому что за полтора года в браке его почти не было. Честно говоря, я не знаю, что делала бы, если бы он был. Пока мы встречались, это происходило не слишком часто, и я списывала все на свой и его темперамент (как будто забыв о том, что эта часть жизни меня всегда интересовала). Честно говоря, это никогда не было особенно хорошо, и здесь я почему-то опять себе не доверяла – снова в голову лезло что-то о притирке, о важности диалога, о том, что нередко у людей получается не сразу.

Я всегда искала аргументы против себя и всегда их находила.

(Сейчас я очень хочу иметь возможность встать и уйти в туалет, на кухню, куда угодно, чтобы прервать этот поток мыслей, чтобы сбежать физически. Я бы вышла на улицу, и черт с ним, что сейчас ночь. Когда я поворачиваюсь на бок, я понимаю, что меня вырвет, поэтому перестаю переворачиваться. Мне нужно дослушать свой приговор.)

Я вспомнила о сексе главным образом потому, что зачем-то попыталась переспать с Сашей накануне. Тогда я уже знала, что это глупо и не сработает, что никакие мои научные изыскания, ничьи исследования, ничья жизненная мудрость уже не могут меня оправдать. Я знала и все равно надеялась на чудо: мне казалось, что нужно было что-то сделать, а все другое я уже делала. Мне сейчас очень стыдно думать о том, что я читала книги про неудачные браки за себя и за него, что я старалась поддерживать, потом старалась не реагировать, потом сдалась.

Хуже было то, что после того как меня предсказуемо отчитали и оттолкнули, я тут же – тут же! – выпалила, что хочу развестись, потому что это не жизнь, а существование, потому что он не уважает меня, а я не уважаю его, и ничего из этого не похоже на первые месяцы нашего знакомства, и я понимаю, что не все у людей бывает гладко, но ведь и не должно быть все настолько плохо, что тебе хочется выпрыгнуть из окна.

Я узнала, что я истеричка, нимфоманка, что, должно быть, я уже сплю с кем-то из его друзей, потому что с кем-то же я должна была спать все это время. Я спросила, с кем по этой логике спит он сам, хотя ответ мне был неинтересен – мне опять стало холодно, гадко и никак. Это было как будто захлопнуть ключи внутри дома, стоя перед ним зимой босиком и без пальто, и разговаривать с дверью, зная, что внутри никого нет, что внутри, вполне возможно, нет даже ключей,