Ничего страшного, что это первый раз, когда я так сильно заболела и мне при этом некому помочь. Моя последняя температура случилась еще при жизни бабушки, и я держалась как могла, потому что ей уже становилось хуже, но само ее присутствие меня немного успокаивало.

Я знаю, что делать.

Когда это все кончится, если все это кончится, я обещаю, я клянусь, что буду все делать вовремя, я буду воспринимать себя серьезно, у меня будет самодисциплина, правда, пожалуйста, мне только нужно придумать, что мне сейчас делать.

Я сижу на полу в ванной, набираясь сил. Я не знаю, сколько проходит времени.

Телефон мигает – как хорошо, что я потащила с собой телефон, – это соседка снизу желает мне спокойной ночи.

Соседка.

Я тут же жму «перезвонить» и отсутствующим голосом пытаюсь ей что-то объяснить, прошу градусник, извиняюсь десять раз, тут же понимаю, что не смогу открыть ей дверь, извиняюсь в одиннадцатый раз. Она что-то мне говорит, но я не могу разобрать слов.

Через пять минут мне стучат в дверь, я ползу открывать, на площадке (она меня услышала, господи, она меня услышала!) уже никого нет, но есть пакет – термометр, парацетамол, полбанки меда. Глаза у меня начинают слезиться еще сильнее, я возвращаюсь в квартиру и уже с термометром под мышкой пишу:

«Спасибо огромное. Все помою, все верну».

«Александра, не выдумывай!! – пишет она. – Лечись!!!»

Следом идет молитва. Я не читаю ее, но мысленно вместо этого пытаюсь отсчитать пять минут, потому что тяжело смотреть на часы. Я так счастлива, что она не стала ждать меня на площадке, что она послушалась меня, что я не буду ответственна еще за чье-то несчастье.

38,7.

Воскресенье

Единственное, что я могу сделать в одиннадцать вечера, – это много пить, потому что спать я все равно буду вряд ли. Конечно, когда пить нужнее всего, этого совершенно не хочется, кажется, что внутри внезапно стало в четыре раза теснее.

День прошел совершенно ровно, без изменений. Меня волнует, что я не могу есть: даже если бы у меня были силы что-то приготовить, аппетита совсем нет.

Я лежу, рядом с диваном стратегический запас воды и термометр, и у меня колотится сердце. Я говорю себе, что сезонные простуды никто не отменял, и сезонный грипп, у которого миллион разновидностей, никто не отменял тоже. Да, я уже много лет не простужаюсь, и да, совпадение не из приятных, и тем не менее. Кажется, у меня нет кашля, ни сухого, ни мокрого. У меня обычно нет никаких симптомов, пока температура высокая. И в этот раз я проворонила самое главное – когда она переходит за тридцать девять.

Когда моя температура переходит за тридцать девять, легкое недомогание сменяется эйфорией, сбрасыванием одежды и любой энергичной деятельностью. Я могу решить сделать зарядку, я могу затеять уборку, я могу просто решить, что лежать уже нет никакой необходимости и можно шататься по квартире. И при обычных обстоятельствах от мозга приходит оповещение – померяй температуру. Сейчас обстоятельства необычные, и я понятия не имею, когда у меня стало тридцать девять. Как все-таки плохо, что я столько времени говорила с соседкой в понедельник, пускай и в маске. И с Денисом. Ему нужно будет обязательно написать, что я заболела, и узнать, не заболел ли он сам.

Я пытаюсь вспомнить, на какой день появляются какие симптомы. Я снова пытаюсь понять, есть ли у чего-нибудь запах. Кажется, есть. Нет, определенно есть. У меня есть запах, потому что я только сейчас понимаю, что не была в душе два дня.

Я не могу ни закрыть, ни открыть глаза, – это одинаково больно.

Я думаю – думать очень тяжело, – что надо дать кому-то знать, но мне тут же становится смешно, горько, страшно; я думаю, что можно было бы позвонить в скорую, но будет стыдно, если нет, а вдруг да и все-таки надо звонить?

У высокой температуры есть одна особенность, которую было бы странно называть достоинством. Она пригвождает. Говорят, что от повышенной тревожности помогают утяжеленные одеяла, которые придавливают тебя к кровати. Так вот, когда одеял не хватает, помогает только температура. У тебя нет сил сопротивляться – ты можешь только лежать и беспомощно смотреть мультики, которые тебе показывает мозг.

Эта память звала меня, как нора, была все ближе и ближе, и я сдалась.

* * *

Я всегда хотела влюбиться. Нет, даже не так. Я была влюблена в любовь. Да, я одна из тех самых, потерпите. Это я вступала в воображаемые отношения с актерами, это я надеялась, что кто-нибудь придет и спасет меня. Это я каждую ночь накрывалась одеялом и представляла объятья.

Конечно, это была трагедия, потому что никто не объясняет тебе, что тебе нужно не это, тебе просто нужно абстрактное человеческое тепло, какой-то друг, кто-то добрый, кто-то рядом. Но что поделаешь, если ты так похожа на несчастную девочку из книжек – в книжках несчастных девочек всегда спасают сильные мужчины.

Так вот, долгое время, конечно, были актеры и певцы, потом был мой сосед – я говорила о моем соседе, который очаровал и разочаровал меня одновременно? Я говорила, что я почувствовала себя буквально как Жюльен Сорель, хотя искренне думала, что чувство разочарования от секса зарезервировано за мужчинами? Где была магия, почему мне было любопытно и скучно одновременно?

Мне не пришло в голову, что он был объективно плох (он был объективно плох), мне не пришло в голову, что о необходимости предохранения предыдущие лет пять моей жизни все говорили не просто так – все обошлось, все обошлось несколькими не самыми приятными походами к врачу, который, кажется, только этого от меня и ожидал, который этого ожидает от всех восемнадцатилетних девушек, – но все обошлось.

Я решила, что просто не встретила того самого.

Я не могла думать об этом как об эксперименте. Я не могла освободить себя от ответственности хотя бы на минуточку.

(У меня совершенно мокрые простыня и наволочка. Я ненавижу мокрое постельное белье, но я сама уже вода, горячая вода, во мне нет сил ни на что, кроме как быть лужей.

Искусство воспитывает таких, как я.)

* * *

Я помню полупустые предсессионные аудитории. Марины уже не было. Бабушки тоже. Я впервые в жизни столько времени была совершенно одна, я была похожа на щенка-дворняжку. Я ходила в