Шрифт:
Закладка:
Кто такое пишет? – спросите вы. Я счастлива заявить, что все меньше и меньше людей – но среди них, например, Марина. Все университетские годы я безуспешно пыталась донести, что это не я какое-то ужасное исключение («Ну сходи к доктору, в конце концов», – раздраженно говорила она) – а ей повезло.
У Марины в голове вообще никогда не укладывалось, что ей в чем-то повезло больше, чем другим.
Я как-то сказала Марине, стараясь, чтобы это прозвучало как шутка, что она напоминает мне какую-нибудь английскую графиню из «Аббатства Даунтон», которая одним «добрый день» может дать понять, как сильно она тебя ненавидит.
– Цивилизованные люди этим и отличаются, – смеясь, ответила она.
– Чем, ненавистью к ближнему?
Могло ли быть правдой, что Марина меня ненавидела? Нет, в ее представлении я вряд ли значила так много.
Скорее всего, я раздражаюсь просто потому, что знаю, что Марина права.
Мне нужно написать что-нибудь шутливое, что-нибудь примирительное: «Да, тебя очень тяжело терпеть, да, Марина, ты совершенно невыносима, да». Но мне не хочется, и я откладываю телефон.
Пока мы не общаемся – в обыкновенном режиме, так сказать, – я прекрасно могу сформулировать свои мысли. Я могу связно объяснить, что я не собираюсь назначать себе медикаменты, что я понимаю, что диагностировать свои ментальные проблемы так же сомнительно, как диагностировать проблемы физические. Я могу также напомнить, что даже самый хороший психолог будет в первую очередь использовать те же самые диагностические инструменты, которые можно найти в интернете, те же самые опросники. Я не говорю о тестах типа «Какой вы сегодня персонаж из фильма?», которые сама делаю для работы.
И мне кажется, что лет пять или шесть назад я бы сказала это все Марине. Года три… нет, я беру слишком близко. Года четыре назад я бы ей позвонила и мы бы обсудили все это лично. Но теперь мне не хочется ни звонить, ни писать. Странно, что мне так сильно хочется общаться временами – так сильно, что я разговариваю сама с собой, – но как только дело доходит до и без того редкого разговора с Мариной где-нибудь среди ночи, когда я уже почти сплю, я не могу и не хочу ничего формулировать. Это как-то эгоистично, наверное, быть готовой разговаривать строго определенное время и на строго определенные темы.
* * *
Родители считали, что мне стоит поступать в институт попроще (все равно с моим иммунитетом толку от меня не будет), но, к сожалению, я с самого детства представляла себе, как буду ходить именно в наш местный университет, когда вырасту, и другие перспективы интересовали меня мало. Как-то раз, проходя мимо нашего корпуса, я поймала себя на неприятной мысли: кажется, мое желание учиться здесь основывалось в первую очередь на том, что мне нравилось большое зловещее здание девятнадцатого века. Трудно было себе представить несоответствие формы и содержания – я была уверена, что застану самых интересных преподавателей, с которыми можно будет вести самые интеллектуальные дискуссии.
Дело было, наверное, еще в том, что я выросла в окружении взрослых, которые ожидали от меня взрослых поступков и мнений с раннего возраста. Именно потому, что все были такими разумными и рассудительными, что никто никогда не скандалил, я до недавнего времени думала, что это аномалия. Позже мне стало понятно, что в моей семье никто не умел и не хотел разбираться в чувствах. Все, что говорилось и делалось, было абсолютно доброжелательно и без всякого дурного умысла, исключительно с желанием сделать как лучше. Все это в большинстве случаев даже было правильно, но несколько преждевременно. Когда меня – в мои редкие посещения – дразнили в школе, дома, не дав проплакаться, мне читали умную и длинную лекцию о том, как нужно просто перестать обращать на это внимание, быть выше дураков и их глупостей. Когда ушел дедушка, все сделали умные лица и обменивались репликами о том, как надо быть выше обид и жить дальше. Меня где-то, наверное, восхищала стойкость мамы и бабушки, пока несколько месяцев спустя я не застала каждую по отдельности рыдающей; каждая повысила на меня голос, будто их обида была не только их слабостью, но и моей виной.
Я сделала вывод, что если мне достается – то, скорее всего, я чем-то это заслужила; что моя жизнь всегда будет связана с каким-то количеством сопротивления и совершенно рукотворных неудобств, в основном создаваемых людьми, которым я неудобна и непонятна. Я буду бороться за оценки, спорить с друзьями, строить отношения, преодолевая невзгоды. Это нормально и правильно. Я просто не имею права просить от кого-то, чтобы меня принимали такой, какая я есть, тем более что по большей части все желают мне только добра. Во всяком случае, так они говорят.
Когда Марина уехала в свою первую магистратуру, мне оставалось еще два года в университете, и я поняла, что уже очень отвыкла быть одна. Я исправно ходила на все тусовки, куда мы ходили вместе с Мариной, я посещала все заседания всех студенческих клубов. У нас было очень мало пар, и я даже не так часто ездила в университет, и знакомых лиц становилось все меньше. С одной стороны, мне нравилось иметь больше свободного времени. С другой – мне было еще не совсем понятно, что с ним делать. Я была в том блаженном состоянии, когда еще не осознаешь, что да, уже можно искать нормальную работу, и да, никакой команды искать работу извне тебе никто не даст. Я говорила уже, кажется, что у нас никогда не было много денег, так что это может прозвучать парадоксально – и тем не менее. У меня никогда не было амбициозных целей, я никогда специально ни на что не копила, я сразу решила исходить из того, что денег у меня, скорее всего, будет немного и я буду на них прилично жить, по возможности не изводя себя мечтами и планами. Иногда это работало.
(Теперь, когда я об этом думаю, я понимаю, что должна быть благодарна за свою повышенную стипендию в университете и две других повышенных стипендии, которые получала вместе с Мариной. Раньше я благодарила за них Марину, потому что она заставила меня собрать
