Шрифт:
Закладка:
Технически это была не только бабушкина, но и дедушкина библиотека, но бабушка ему ничего не отдала при разводе. Я хорошо помню, что это обидело его сильнее всего – невозможность забрать свои книги. Он пытался урезонить бабушку, задавая тот же самый вопрос: ты что, будешь читать по два Чеховых, по одному в каждой руке, по странице из каждого? Но нет, она была настроена решительно – ничего не будет разбираться и вывозиться, библиотека останется как есть. Я прекрасно понимаю, что бабушку возмутило бы мое решение расхламляться. Она ничего не выбрасывала – за нее это много лет тайно делала я. Я знаю, что это неправильно, знаю, что так нельзя, но она ни разу не вспомнила и не обмолвилась о тех вещах, которые улетучились из нашей квартиры.
Мне хотелось, чтобы вещей у меня было не больше и не меньше, чем нужно одному человеку. Я больше не хотела жить в хранилище воспоминаний, и, хотя это легче было гордо провозгласить, чем сделать, я решила попробовать.
Я вижу том Ибсена, но вспоминаю первым делом почему-то не «Кукольный дом» (который бабушка упорно называла «Норой»), а «Привидения». Женщина хочет уйти от мужа, развратника, насильника и дебошира. Священник убеждает ее, что ее долг – остаться и наставлять мужа на путь истинный. Женщина остается, рожает сына, муж вскоре умирает – его образ жизни со здоровьем несовместим. Женщина ведет благочестивую жизнь, открывает приют, наконец она свободна, наконец ее ничто не держит. Все в конце концов сложилось наилучшим образом, хоть и пришлось переступить через себя и пострадать немного.
Ах да, только вот у взрослого сына головные боли, сильные и необъяснимые – до поры до времени, пока не оказывается, что это сифилис, подарок от отца. Сын пытается завести роман – девушка оказывается его сводной сестрой. Сын тихо сходит с ума – конечно, это девятнадцатый век, болезнь еще не лечится. «Что я сделала не так, – думает женщина, его мать. – За что мне эта бомба замедленного действия?»
Затем мне вспоминается, что приятельница Ибсена, та самая, о которой был написан «Кукольный дом», просила его не публиковать пьесу и до конца жизни не могла простить предательство. Он отвечал ей, что она, в отличие от него, ничего не понимает в феминизме. Она не имеет права на собственную жизнь, если этой жизни не посчастливилось кому-то подойти в качестве материала.
Я думаю: чего от нас требуют эти книги – бояться сил рока? Быть с собой радикально честными? Мне казалось когда-то (и это даже стало темой для спора на одном из наших семинаров, давным-давно), что судьба Карениной была решена, когда она вышла замуж за Каренина. Как только попадаешь в систему, как только лжешь себе один раз, назад дороги нет. Но радикальная честность противоречит тому, что мы собой представляем биологически. Мы все равно больше зависим от возможности быть хоть с кем-то хоть чем-то связанными; ради этого можно соврать и вынести любую ложь.
Эти гипертрофированные герои нужны нам как символы того, что бы мы сделали, как сосуды для наших собственных эмоций, потому что в моменты невыразимого ужаса наши чувства размером с дом, а мы размером с нас, и, если ничего не сделать, чувства разорвут нас изнутри.
Я наугад открываю следующую книгу в стопке – когда-то мы так играли в предсказания судьбы. Другие любили загадывать номера страницы и строки, но я обычно просто раскрывала книги где придется.
«Едва открыв глаза, я по старой привычке начал подумывать, чему бы мне порадоваться сегодня.
На улицах уже поднялся шум, он манит меня выйти из дому; пустая комната, где половицы стонали от каждого моего шага, походила на трухлявый, отвратительный гроб; здесь не было ни порядочного замка на двери, ни печки; по ночам я обыкновенно клал носки под себя, чтобы они хоть немного высохли к утру».
Гамсун. Еще лучше.
Мне вроде бы удается заснуть на час-полтора, но потом меня будит скрежет.
В детстве я часто лежала в кровати и думала о том, сколько всего происходит в доме, чтобы он функционировал и люди в нем могли жить с комфортом. Меня пугало, что я очень мало что понимала в трубах и проводах, и тем не менее это от труб и проводов зависели мой комфорт, мое здоровье, моя безопасность. Это было все равно что жить внутри другого живого существа.
Внутридомовые звуки особо не беспокоили меня до тех пор, пока еще при жизни бабушки у нас не завелись мыши. В углу, как раз у моего изголовья, раз в несколько дней не то сыпалась штукатурка, не то что-то пилили маленькой гадкой пилой. Бабушка была глуховата и говорила, что ничего не слышит, но звук никуда не девался – разве что перемещался вдоль стен. Я уже почти решила, что сошла с ума, когда в шкафу на кухне обнаружились пакеты с дырами, а на полках – мышиный помет.
Мы драили шкафчики и пересыпали еще нетронутые крупы в стеклянные банки целый день.
Мыши возвращались ровно тогда, когда я начинала о них забывать. Сколько я ни старалась, я не могла испытать к ним ни капельки сочувствия.
Стало ясно, что кто-то из соседей начал травить мышей, когда мыши начали приходить в нашу квартиру и тут умирать. Одна из них, выскочившая из угла чуть ли не на середину комнаты, билась в конвульсиях несколько часов. Меня тоже трясло. Было смешно думать, что мне, как маленькой девочке, придется дожидаться прихода бабушки с ежедневной прогулки, чтобы бабушка разобралась с мышью. Но маленькой девочкой я как минимум была гораздо смелее – в моем детстве не было ни одного воспоминания, связанного с таким жутким, непропорциональным поводу страхом. Теперь же я совсем не умею с ним справляться и предпочитаю его избегать. Иногда мне кажется, что испугайся я по-настоящему сильно – и я исчезну.
Бабушка ругалась с соседями, соседи тоже ругались, но никто не мог вычислить (или признаться), где травили мышей. Потом, когда бабушка перестала вставать, ей, несмотря на практическую глухоту, тоже стали мерещиться непонятные звуки по всей квартире: она по нескольку раз будила меня ночью, требуя, чтобы
