Обед прошёл для великого князя словно в горячке. Он отвечал на чьи-то вопросы, что-то говорил сам, но всё его внимание было сосредоточено на сидевшей неподалёку Феодосии, которая ела медленно и молча, глядя в тарелку. Он, собственно, не смотрел в её сторону, но каким-то образом постоянно видел и чувствовал её. Ему хотелось неотрывно глядеть на неё, подойти, сказать что-то, но, находясь в центре внимания, он не мог сделать этого. Едва дождавшись конца обеда и того момента, когда гости все разойдутся по домам, а обитатели матушкиных теремов по своим комнатам на послеобеденный отдых, он направился в палату, где с самого детства останавливались при посещении Ростова дочери Марии Ярославны. Теперь здесь жила одна Феодосия.

Постучав в дверь и не дожидаясь ответа, он вошёл внутрь. Княжна лежала в постели, но видно было, что ждала его, ибо оставалась в домашнем платье и постель её была не разобрана. Полог, оделявший угол с кроватью от всего помещения, был сдвинут так, что оставалось хорошо видно лицо Феодосии и часть наброшенного на неё лёгкого одеяла. В комнате было тепло, достаточно свежо и уютно.

— Ну здравствуй, — сказал он и присел на край её кровати.

Она не запротестовала, не отодвинулась, не изменилась в лице, так же кротко и ласково глядела на него, лишь чуть шевельнула губами, отвечая на приветствие.

— Ты извини, что принимаю тебя лёжа, — заговорила она после недолгого молчания, на протяжении которого они обменивались изучающими взглядами. — После обеда у меня слабость случается, спать уже не хочу, отоспалась за время болезни, а стоять или что-то делать сил не хватает. Надо полежать, пока в себя не приду.

— Конечно, отдыхай. И прости меня, что пришёл не вовремя.

— Я всегда рада тебя видеть, — по-прежнему тихим, но твёрдым голосом ответила она. Ещё раз оглядела его и добавила почти равнодушно: — Вот и жена у тебя теперь есть, и я новую жизнь себе избрала, а забыть тебя всё равно не могу, не получается.

Феодосия поперхнулась, закашлялась и отвернула свою головку к стене. Он дотронулся пальцами до её трогательного похудевшего личика, повернул к себе:

— Не отворачивайся от меня. Вот и жена у меня есть, и дел много, а тебя всё забыть не могу, — повторил он её слова и взял в руки её ладошку: — Веришь ли?

— Верить-то верю, это вполне может быть, я ведь постоянно о тебе думаю, ты, наверное, чувствуешь это. О тебе да о Юрии покойном. Он один на свете любил меня!

Её напоминание о Юрии растревожило Иоанна.

— Ты уверена в этом?

— Он приходил ко мне перед смертью. Вот совесть и мучает меня: может, я была причиной его... его ухода?

— Когда, куда он приходил? — Иоанн вспомнил появление Юрия в бывшей детской наследника, где останавливалась Феодосия. Не этот ли случай она вспомнила?

— Он в монастырь ко мне приходил, — меж тем грустно и тихо продолжала Феодосия. — Ты извини, что я теперь об этом говорю, но это тревожит меня постоянно, а сказать никому, кроме тебя, не могу. А покаяться хочется...

— Да в чём же ты можешь быть виновата? Разве ты ему что-то обещала?

— Он мне предложение сделал, а я отказала, не могла согласиться, сам знаешь. Может, поэтому его и не стало, — слёзы выступили на глазах княжны, она всхлипнула.

— Так ты жалеешь, что отказала ему? — Иоанна задели слова Феодосии, ему даже показалось, что ревность вновь завладела им.

Феодосия не замечала его недобрых чувств, продолжала говорить, как со старым и давно уже не вызывающим никаких пылких чувств другом.

— Я ничего теперь не знаю. В то время я лишь о тебе думала. А теперь, когда столько времени прошло... Всё могло случиться. Если бы Юрий был жив!.. — Она вновь всхлипнула.

— И ты изменила бы мне? Хотя о чём это я, — горько усмехнулся Иоанн.

Повисло неловкое молчание. Он думал о себе, о ней, о том, что, наверное, не имеет права ни в чём упрекать её. Она совсем одна...

Он погладил её по голове, склонился, чтобы поцеловать. Она не отвернулась, не протестовала. Но поцелуй получился какой-то братский, скорее отцовский.

Тут же вспомнилась жена. Он даже осерчал на себя. «Совсем ненормальный! С той эту вспоминаешь, с этой — ту! Впору в мусульмане подаваться и гарем завести. Грешник непутёвый!»

— Ну ладно, ты отдыхай, если позволишь, вечером я ещё зайду к тебе. А теперь мне надо отдохнуть с дороги.

— Конечно, — равнодушно ответила она.

Но уснуть он не мог. Воспоминания о Юрии не давали ему покоя, совесть впервые потревожила его и задала непростой свой вопрос: насколько он сам виноват в смерти брата? Иоанн никак не хотел признаться себе в том, что, возможно, только он один и виноват. Вот ведь и Феодосия винит себя. А может, у него в самом деле остановилось сердце? Или ещё какая болезнь? «Знаю я эту болезнь, — язвила совесть, — отравой она называется». Но ведь Ощера побожился, что не он... Как хотелось Иоанну теперь верить, что боярин действительно не давал брату яд. Да ясно, что добром он не признается, а коли пытать, тут же на него, великого князя, всё свалит! Лучше уж поверить!

Иоанн постарался отвлечься на иные думы, вспомнил свою Софью, которую не видел вот уже третий день, и почувствовал, что заскучал по ней. Неожиданно поймал себя на том, что тревога, которая все последние дни мешала ему жить и погнала сюда, в Ростов Великий, бесследно исчезла. Неужели достаточно было повидать Феодосию, чтобы излечиться от такого недуга?

Даже забавно. Он вновь задумался о рязанской княжне, попытался проанализировать своё отношение к ней. Он чувствовал жалость к ней, сострадание и даже нежность. Конечно, жалость — это разновидность любви, кого не любишь, того не жалеешь. Но всё-таки прежнего: страсти, желания обладать ею, он уже не находил в себе. Место это прочно заняла жена, Софья. Лишь теперь он окончательно осознал это.

Иоанн не заметил, как заснул, и очнулся лишь, когда сама Мария Ярославна принесла ему в комнату пышные оладушки с мёдом и молоко — подкрепиться.

— Что-то заспался ты, сынок, — она поставила всё на стол и присела неподалёку от него. — Ночью-то чем будешь заниматься?