— Слышь, Ларик, — Строгин, улучив минуту, когда мужиков в комнате не было, доверительно шепнул: «Ты не журись. Если баба сама на шею виснет — твоей вины тут нет. Она ж в матери тебе годится, а ты ещё просто зелёный, чтобы с такой шмарой сухим из воды выйти. Забей. Смотри на неё, ну… как на обычную давалку. Вот увидишь, перестанет из себя корчить победительницу».

— Да, причём тут победительницу-то? Я просто плохо ваще всё помню. Козёл я слабый, вот и всё. Пролетел, как девочка над Парижем.

— Ну и забей. Если из-за каждой подстилки так переживать — нервов не хватит. Давай покажем им всем и ей, прежде всего, что мы и без её помощи тут всех порвём, как тузик грелку. Тебе чего принести? Соку?

— Ага, только томатного, трёхлитровку. И соли.

К вечеру Ларик почти отошел, два раза ходил в душ, стараясь привести тело в обычное состояние. Кто-то на флоте говорил, что вода больше всего токсинов с тела смывает, вспомнил, как после изматывающих марш-бросков по горам в самую жару, вяленое и иссохшее под солнцем тело буквально оживало под струями прохладно-тепловатого душа или от купания в море. И сейчас оно быстро восстанавливалось, и даже чувство некоторой гадливости прошло: «Ну, баба и баба, в конце концов. Прав Андрюшка. Только, как такую теперь на привязи держать? Сам, ведь … Никто силой не заставлял».

Ночь прошла спокойно. За Лариком больше не присылали. Утром все проснулись от того, что кто-то начал тихо распеваться. Это Ларик, выпив чашку чаю и съев несколько бутербродов, пробовал ноты, и сам себе не поверил, что организм работает, как часы. И дело, в конце концов, не в том, что ты совершил глупейший поступок, а в том, что от тебя не отвернулись друзья. Иначе, зачем они?

Мужики с удовольствием подтянули Ларику в распевке, и пробуждение было весёлым и бодрым. Негласно все настроились на самый отчаянный в своей коротенькой сценической жизни кульбит: так рвануть голосами, чтобы занавес зашевелился и волосы на голове у жюри — тоже.

Эх, вот если бы им казачью какую-нибудь тут разрешили!

Куда там!

По кругам, близким к концертным ходил то ли анекдот, то ли выдумка, то ли правда, что одну песню Тухманова запретили исполнять накануне празднования годовщины только потому, что там слова были: «… в каждой строчке только точки после буквы Л…» Ржали все. Какие уж тут «казаки»?!

Ольга Павловна надулась, или делала вид, что очень сильно занята, и ни разу не взглянула на Ларика. А ему это только на руку было.

Появление «пыталовцев» на сцене было встречено с весёлыми смешками из рядов конкурентов: «Топорики-то принесли?» И насмешливыми взглядами членов жюри. Синицына сидела, уткнувшись носом в какие-то бумаги и совсем не смотрела на своих «выкормышей», как ей вчера язвительно бросили на обсуждении.

— Надо уметь держать паузу. Это самое большое искусство актера, — не раз повторяла Ираида во время репетиций. И сейчас повторила: «Пока все не затихнут, чтобы муху слышно было — не начинаем! Только так. А после вчерашнего — особенно. Они у нас ещё веерами пообмахиваются!» — это была самая страшная угроза в её лексиконе.

Пауза перед первой нотой.

Ларик, высокий и тонкий, в отлично сидящем фраке, в белоснежной сорочке и бабочке, с белыми манжетами, чуть выглядывающими из-под рукавов, с атласным черным поясом, перетягивающим его, как прирожденного аристократа, всегда носившего такую одежду, сразу приковал к себе внимание. Куда девался вчерашний, тяжело вздыхающий и беспомощно машущий невпопад руками дирижер-подросток, длинный и вешалкообразный? Концертмейстер, растерянная и рассерженная вчера, сегодня была царственно спокойна в великолепном темно-синем с блёстками платье. Всё было строго, несколько чопорно и «очень, даже немного чересур», изящно.

Галантно проводив её к роялю, дирижер встал перед хором, что-то сказал им всем, все чуть улыбнулись, на секунду расслабляясь, и тут же вытянули подбородки, замерев, когда он легко взмахнул головой, откинув волосы назад, застыл в напряженной тишине зала.

Эта тишина так ни разу и не нарушалась с этого момента и до последнего звука песни про Ленина. Она продолжилась с десяток секунд и после исполнения. Кто-то громко и бестолково неритмично захлопал и зал взорвался аплодисментами. Ларик снова вывел Ираиду Ивановну к рампе, поцеловав ей благодарно руку. Конферансье объявил вторую песню.

Второй была песня про «сотню юных бойцов из Буденовских войск» Мужики неслучайно выбрали эту песню. Они нашли казачий распев песни «На реке Лаохэ» — откуда и была списана эта песня про молодого бойца. А в первоисточнике — про молодого казака.

Да какая разница!? Там и там за свою правду бились и гибли люди русские.

Спели её мужики так, что слёзы-таки навернулись кое у кого на глазах. По-казачьи спели, с размахом, со стоном души.

— А зачем иначе такие песни петь? — такая установка с самого начала у Ларика была.

Под конец своего концерта спели «пыталовцы» песню «Широка страна моя родная». Вот тут уж дали они себе волю!

Показали они, как можно петь такую песню задумчиво и любовно, лаская по-мужски каждое слово и строку, как женщину дорогую и любимую. Основную партию песни вёл Роман Лавров своим густым ласковым баритоном, чуть прикрыв глаза, слушая что-то внутри себя. А вокруг его голоса свивались жгутом остальные, отставая, повторяясь и дробя эхом отзвуки. Каждый пел её по-своему, но вместе со всеми. Это была не песня, это был задушевное раздумье о Родине. Такого никто не ожидал. Вчера-то они её пели, как по школьным нотам в пятом классе поют.

А сегодня им не хватало только казачьих папах для полного впечатления. Только никто, кроме Ольги Павловны, этого не понял. А она-то это уже слышала и даже при всей её тугоухости не могла не запомнить. Исход смотра был предрешен.

И некоторые потом извинялись перед Ольгой Павловной за сомнения и насмешки. Да только ей самой было глубоко плевать на все эти их извинения.

Ларик, перетянутый в поясе, стройный, со взлетающими руками, держащими всю эту толпу в состоянии тихого оргазмического восторга — вот о чём сейчас думала она. Дурой Ольга Павловна не была и прекрасно понимала, что Ларик намеренно окружает себя своими мужиками, и ни разу не взглянул на неё.

Ну да, конечно, она была сердита на него. Но не век же дуться друг на друга после такой ночи. Хотя, собственно, уж никакой «такой» ночи и не было вовсе.