Шрифт:
Закладка:
Не обращая внимания на боль в ладони, Егор на коленях передвинулся к самой голове трупа. Только что ему казалось, что он достиг предела решимости. Но ему пришлось сделать над собой еще одно усилие. И опять за ним словно захлопнулись незримые створки. Холодную решимость захлестнула волна ярости.
Он наклонился и прижался своим ртом к приоткрытому рту трупа. Ощущение было такое, как если бы он трогал губами комок холодного серого пластилина.
Егор с силой выдохнул в мертвую полость:
– Фу-у-ух!
Ему чудилось, что от его огненного выдоха у бомжа спекается и обугливается гортань, сохнут и вспыхивают сухими чешуйками альвеолы. Внутри у трупа заклокотало и забулькало, будто внутри переливалась какая-то жидкость.
Егор закинул голову назад, глубоко вдыхая, и вновь наклонился к пластилиновым губам.
– Фу-у-ух!
В груди у него пекло, словно к сердцу прижался не деревянный истукан, а раскаленный уголек, и в грудной клетке, как в печи с открытым поддувалом, бушует огонь. Егор опять резко втянул в себя воздух и наклонился к покойнику.
– Фу-у-у-у-у-ух-х-х-х-х-х-х!
Откинулся назад и закрыл глаза. Внутри – пусто, словно вместе с выдохами он отдал мертвецу всю свою энергию. Не осталось сил даже на любопытство – неважно, как тот начнет оживать. Надо лишь открыть глаза и увидеть, что бомж уже стоит… Сидит… А может, лежит и смотрит на Егору тусклыми глазами… Какая разница…
Егор с трудом разлепил веки. Мертвец лежал в той же позе, что и прежде. Полуоткрытые глаза, отвисшая челюсть. Егор схватил фонарик и поднес к лицу бомжа.
Зеркальце… Я не взял зеркала… Проверить, дышит или нет…
Свет ярко освещал бугристую серую кожу, пошедшую темными пятнами. Высвечивал каждый волосок на небритых щеках. Ни малейшего признака жизни.
Егор потряс бродягу за плечо.
– Вставай, – сказал он негромко.
Бомж лежал как колода, прикрытая тряпьем.
Егор встал, фонарик качнулся, на лице покойника колыхнулась тень. Казалось, он усмехнулся. Егор замер, всматриваясь. Наконец-то оживает! Он нагнулся к бродяге и даже не увидел, а каким-то чутьем почувствовал, что труп словно стал еще мертвее, чем прежде, – словно за несколько секунд в нем успели окончательно погибнуть и разложиться еще несколько миллионов клеток…
У Егора потемнело в глазах.
– Встать! – закричал он. – Я кому сказал, вставай!
Он с силой пнул мертвого бомжа.
– Подъем, падаль!
Не помня себя, пинал еще и еще…
– Тухлятина! Чушпан позорный, вставай!
С грохотом покатилось ведро. Фонарик упал на землю и погас.
Нескончаемо тянулся палеозой, затем целую вечность – мезозой и уже подходил, наверное, к концу кайнозой, а Егор все еще бродил, отыскивая выход из подвала. Он уже не чувствовал запахов, не ощущал мусора под ногами, не понимал, идет куда-нибудь или топчется на месте в тесной темноте как в кабине клозета. Пространство распахивалось, когда из темноты доносились неясные звуки. Шаги. Где-то сзади. Зомби. Ожил и крадется за ним.
– Эй, я тебя слышу! Не подходи!
Он шарил вокруг, пытаясь найти оружие, и клял себя, что не прихватил обломок бейсбольной биты, мелькнувший среди отбросов, когда еще не потерялся фонарь. А бутылка от кока-колы? Потерялась. Успел ли ее заткнуть?
Шорох или шаги.
– Слышу тебя… Берегись! У меня бита!
Вот опять. Подбирается тайком.
– Уходи! Я все слышу…
Обессилел и свалился без движения.
Затем в ушах возник прерывистый звон. Прошло несколько лет, прежде чем Егор осознал, что звонит телефон. Он подался на звук, упал с какого-то возвышения, ушиб локоть, поднялся на четвереньки и пополз. Целый час, наверное, шарил во тьме и наконец нащупал аппарат. Он настолько ослаб, что с трудом поднял трубку.
– Чего так долго? Заблудился, что ль?
Кока-Коля! Егор обрадовался ему как родному. Пересохшими губами прошептал:
– Коля… где выход?
– Выход? Ты чего, Черныш? Докумекать не можешь?
– Не могу…
– Выход один, – сказал Кока-Коля. – Знаки.
– Где? – пролепетал Егор в ужасе от того, что не в силах ничего различить во тьме. – Как… какие знаки?
– Ну ты вопросы ставишь. Какие?.. Денежные. Тити-мити. Вали их на прилавок – и свободен. Когда отдашь-то?
– Коля… я…
– Думаешь, ты умный, Черныш? – свирепо проскрежетал Кока-Коля. – Думаешь, зарылся под землю и тебя не сыщем? Хоронись, не хоронись, а рано или поздно выйдешь…
Егор уронил трубку. Он почти не понял того, что говорил ему Кока-Коля, и запомнил лишь одно: надо искать знаки. Что тот еще сказал?.. Произнес непонятное слово: тити… и еще одно… Какое?.. Тити… тити… нити! Он сказал – нити!
Нить Ариадны.
Егор лихорадочно зашарил руками по полу. Вот она! Он схватил телефонную трубку, потянул ее к себе, и вслед за ней, бренча, потащился телефон. Егор ощупал его и пополз в темноту – туда, куда вел телефонный провод.
Очень скоро он больно ткнулся во что-то головой. Провод поднимался по стене и уходил в маленькую прямоугольную коробочку. Из нее спускался вниз другой, совсем тонкий плоский проводок. Егор очень боялся, что путеводная нить уйдет в стену, но возле самого пола проводок изогнулся под прямым углом и потянулся влево по узкой полочке, на ощупь похожей на плинтус. Егор на карачках почапал вслед за проводом, не выпуская его из рук. Через несколько шажков он наткнулся на дверь. Оказывается, она была совсем рядом! Егор налег на нее всем телом. Дверь была заперта, даже не дрогнула – все равно что толкать стену. Егор помнил: она открывается наружу. Кто-то запер ее с той стороны. Цепляясь за дверь, он встал и грянул в нее плечом. Потом закричал и стал колотить в дверное полотно руками и ногами…
И вдруг дверь пошла на него. Отворяясь, она толкала его назад и едва не сшибла с ног. Глаза ослепил яркий свет. Егор зажмурился и не видел, кто схватил его и крепко прижал к себе.
– Егорушка, милый…
Мамин голос, ее тепло и запах.
– Все хорошо… Успокойся, мой мальчик…
– Где я? – спросил Егор, не открывая глаз.
– Дома.
Она покачивалась, баюкая Егора, что-то шептала, а когда свет перестал резать ему глаза, перед ним проступила каюта, неровно освещенная светом из коридора: разобранная и скомканная постель, одеяло на полу, опущенные шторы на окнах и мама в ситцевой ночной рубахе. Она подвела Егора к постели, уложила и подоткнула одеяло.
– Спи. Все хорошо…
Включила ночник, и на миг показалось, что все действительно хорошо.
…Сколько дней он пролежал, не вставая, Егор не помнил. Он блаженствовал. Шторы на окнах были по-прежнему опущены, уютно светилась настольная лампа, тикали часы, показывая неизвестно который час, – на них не хотелось смотреть, потому что болезнь – это каникулы, нежданная свобода, особенно если толком не знаешь, чем болен, и забылось, как заболел. Хорошо бы остаться в постели до лета, а там на поезде – к дедушке с бабушкой, в Летово, в маленький домик у речки, и пораньше с утра спускаться к воде, которая пахнет свежестью с привкусом тины и раков, а когда повезет, выплывет в древней лодке из-за излучины давний знакомец старик Харитон и, если его упросить, перевезет на ту сторону, где можно хоть вечно бродить, забыв обо всем на свете, по давным-давно заброшенным колхозным полям, заросшим вместо хлебов дикими травами, названия которых не упомнить – вот разве что клевер да мяту, – по полям, на межах которых ржа выедает останки неизвестных сельхозмеханизмов, и доходить до дальнего леса, где в чаще на бурых прогалинах стоят голые обугленные стволы, безвинные жертвы прошлогоднего лесного пожара, а потом долго брести вдоль реки по высокому берегу до деревянного моста и кружным путем вернуться вечером в деревню, а дедушка спросит: «Умаялся? – и вновь повторит свое обычное присловье: – Пройдет. Крута гора, да забывчива».
Бесшумно вошел Лумумба, вспрыгнул на кровать.
– Привет, котище-дружище, – Егор погладил кота, и его как током шибануло: Илюша! Целую вечность проспал-промечтал, а про друга ни разу не вспомнил.
Откинул одеяло, встал на слабые ноги, торопливо оделся и – на четвертый этаж, чувствуя себя невесомым, как пустая
