Шрифт:
Закладка:
Германское правительство в марокканском эпизоде добилось прямой противоположности тому, к чему оно стремилось. Вместо того чтобы развалить Антанту, оно сблизило Францию и Британию, и, как позже сказал Меттерних, конечное отступление слишком явно было результатом твердой оппозиции, чтобы заслужить хотя бы какую-то благодарность. Немцы хотели запугать, а французы – вовлекать. Проведение прежней политической линии играло на руку тем, кто проводил последующую. Немецкое правительство, как и следовало ожидать, подверглось резкой критике в рейхстаге, и сразу по окончании конференции Бюлову пришлось выдержать множественные отнюдь не дружеские нападки. В середине речи он упал в обморок, после чего несколько недель отсутствовал. Тем самым он не только пропустил самые злобные нападки. Благодаря удивительному совпадению, фон Чиршки, а не ему довелось принять отставку Гольштейна, который, пребывая в ярости из-за поворота событий, направил прошение тем же утром. Только намного позже выяснилось, что больной Бюлов отправил Чиршки записку, поручив ему представить прошение об отставке Вильгельму и посоветовать кайзеру принять его. Гольштейну было 69 лет, и он перенес две операции по поводу катаракты. Однако его слишком тревожило затруднительное положение Германии, чтобы приветствовать свое увольнение. В отставке он негодовал из-за того, что его поймали на слове, не знал, кто мог это организовать, и презирал Вильгельма за малодушие в критический момент. После него в министерстве иностранных дел образовалась пустота. Фон Чиршки очень скоро доказал свою неспособность занимать столь высокий пост, и фон Шен, которого Вильгельм сделал его преемником, опять-таки не посоветовавшись с Бюловом, проявил себя не лучше. Другим ошибочным выбором Вильгельма стал фон Мольтке, племянник старого фельдмаршала, которого Вильгельм назначил вместо фон Шлиффена. Мольтке не верил сам в себя и не хотел служить. Говорят, он считал себя «слишком склонным к размышлениям, слишком порядочным и, если хотите, слишком добросовестным для этого поста. Я не умею ставить все на одну карту». Ему не нравилась современная мода стратегического мышления, которое подразумевало, что армии в пятьдесят тысяч человек могли быть окружены за несколько дней. Он сомневался в возможности единичных решающих сражений и единого командования миллионными армиями. «Народная война будет долгим и тяжелым сражением со страной, которая не признает поражения, пока не будет сломлена». Тот факт, что Вильгельм продолжал настаивать на назначении человека, имевшего независимое мнение, делает ему больше чести, чем их совместная неудача за последующие восемь лет сделать германские приготовления соответствующими форме, которую, по мнению назначенного командира, должна была принять война.
Результаты Алжирской конференции погрузили Вильгельма в меланхолию. На одной из депеш он написал: «Мое поколение не может надеяться на хорошие отношения с Францией… Англия и Франция оскорблены германской прессой и сплотились вместе, причем Франция оказалась под влиянием Англии… Италия присоединилась к ним – Крымская коалиция – и мы это допустили». И на другой: «Все жалкие упаднические латинские народы будут лишь инструментами в английских руках, направленными на борьбу с германской торговлей в Средиземном море. У нас больше нет друзей, а эти бесполые пережитки этнического хаоса, оставленного Римом, от всего сердца нас ненавидят. Все, как и было во времена Гогенштауфенов и Анжу. Римские недоумки предают нас направо и налево и бросаются в объятия Англии, чтобы она использовала их против нас. Постоянная борьба между германцами и латинцами! И к сожалению, германцы разобщены».
Кайзер намеревался возложить большую часть ответственности на своего дядю. В Бьёрке он написал царю, как мужчина мужчине: «Марианна (Франция) должна помнить, что она твоя жена, и должна лежать с тобой в постели и иногда дарить объятие или поцелуй мне, но не пробираться в постель этого всегда интригующего touche-ä-tout[47] на острове».
Вражда никоим образом не была односторонней.
«Король говорит и пишет о своем королевском брате в таких выражениях, что мурашки бегут по коже, а официальные газеты, которые направляют ему всякий раз, когда в них идет речь о его императорском величестве, возвращаются с комментариями довольно-таки язвительного характера».
Вильгельма называли самым блестящим неудачником истории. Причем король не останавливался только на язвительных комментариях. Отправившись в Мариенбад летом 1905 года, он отмахнулся от намеков на то, что ему надо посетить Вильгельма в Хомбурге. Берлинская газета изобразила его, подписав: «Как я могу приехать в Мариенбад, не встретившись с моим дорогим племянником? Флашинг, Антверпен, Кале, Руан, Мадрид. Лиссабон, Ницца, Монако – все они в высшей степени небезопасны. Ха! Лучше я поеду через Берлин. Там я наверняка его встречу». В марте 1906 года король, посетив Париж, пригласил Деклассе на ланч в посольство, почти так же он в 1890 году посетил Бисмарка сразу после его отставки.
Отношение Вильгельма было сложнее. У Теодора Рузвельта создалось впечатление, что он был по-настоящему привязан к королю Эдуарду и глубоко уважал его. Одновременно он ему сильно завидовал. То одно чувство, то другое одерживали верх в его душе, и это всегда было заметно по его разговорам. Охваченные недружелюбным настроением, кайзер часто допускал такие замечания: «Старый павлин», «Настоящий сатана – вы не поверите, но он действительно сатана», «Каждое утро король Англии за завтраком, завидуя своему племяннику, читает о делах кайзера в газетах и думает, как его догнать», «Царь не зря назвал короля Англии интриганом и смутьяном». Когда Меттерних сказал, что основная масса англичан хочет мира и король Эдуард проводит именно такую политику, Вильгельм возразил: «Неправда. Он ведет дело к войне. А я должен начать, чтобы стать мишенью для публичной ненависти». Он утверждал, что глубоко возмущен долгами дяди, критиковал американских гостей за свободные нравы в английском обществе, особенно за отношения короля с миссис Кеппель. Когда
