она вела себя как обычно, и обе сразу нашли общий язык, я заметил их взаимное расположение и обрадовался ему, а еще тому, что теперь Гунвор увидит, как мы ладим с мамой и ладили всегда, услышит наши с ней долгие разговоры и увидит в них меня словно в ином свете, меня нынешнего, ставшего близким с Гунвор, тем, каким я был, когда был близок только с мамой, более цельным, менее двойственным.

В камине потрескивал огонь, а мы сидели за столом и болтали. Снаружи, из ледяной речной долины, доносился далекий шум проезжающих машин.

– Какая у тебя потрясающая мама, – сказала Гунвор, когда мы легли спать.

– И ты ей нравишься, – сказал я.

– Думаешь?

– Да, это сразу видно.

На следующий день мы втроем поехали к Боргхильд, бабушкиной сестре. Она была полная, с могучими руками и седыми кудряшками, и носила очки с толстыми стеклами, из-за которых глаза ее казались пугающе огромными. Давно овдовевшая, Боргхильд обладала острым как бритва умом, была в курсе самых невероятных вещей на свете и рубила сплеча, когда ей что-то не нравилось.

Она бесцеремонно разглядывала Гунвор.

– Так это наши юные студенты пожаловали! – сказала она.

Мы расположились в маленькой гостиной, где на столе высилась стопка журналов, поверх которой лежала огромная лупа, Боргхильд ушла на кухню, где приготовила кофе и лефсе и через пять минут принесла их нам, сокрушаясь, что у нее нет для нас угощения получше.

– Здесь, в деревне, Боргхильд готовит свадебные угощения, – объяснила мама.

– Да это когда было, – возразила Боргхильд.

– С последнего раза ведь еще и полугода не прошло? – улыбнулась мама.

– Да ерунда, – отмахнулась Боргхильд, – свадьбы нынче не те, что прежде. Раньше их по три дня играли!

Мама принялась расспрашивать ее о разных родственниках, а Боргхильд отвечала.

– Бабушка выросла на ферме вон там, внизу, – сказал я Гунвор, и она поднялась и подошла к окну посмотреть. Я встал у нее за спиной. Подавив желание обхватить ее груди, возникавшее, стоило подойти к ней сзади, я ограничился тем, что приобнял за плечи.

– В моем детстве там еще стояли постройки шестнадцатого века, – сказала Боргхильд.

Я взглянул на нее, и по спине у меня побежали мурашки.

Шестнадцатый век – это ведь совсем близко к Данте.

– Но потом их все снесли.

– И там все время жила одна и та же семья? – спросил я.

– По-моему, да, – ответила Боргхильд.

Я приезжал сюда нечасто, даже не помнил имен всех бабушкиных братьев и сестер, ничего не знал про их родителей, кроме того, что он, в смысле мой прадед, прилежно читал Библию и не просто трудился в поте лица, но и любил это больше всего прочего. О прабабке, матери Боргхильд и маминой бабушки, я не знал вообще ничего. Только то, что она родила одиннадцать детей и жила на том хуторе внизу. Мне сделалось стыдно за мое незнание, я как будто нарушил свой долг, подобное невежество словно лишало меня принадлежности к нашему роду.

Я решил как-нибудь съездить к Боргхильд в одиночку и записать ее рассказ не только ради себя, не просто чтобы изучить историю семьи, а потому, что вещи, которые она помнила, представляли интерес сами по себе.

Домой мы ехали вдоль большого озера, тихого и глубокого, о котором Боргхильд нам рассказала, что в былые времена рыбаки, забрасывая невод, слушали петухов – с какой стороны закукарекают, туда и закидывали. Снаружи стояла сплошная темень. За исключением дороги, деревьев и воды, вбирающей в себя желтый свет фонарей, видно было лишь заснеженные горные вершины. Небо усеяли звезды, все казалось распахнутым и огромным.

Автобус до Бергена уходил в четыре утра, ложиться спать мы не стали, стояли на остановке и, чтобы не замерзнуть, топали ногами, пока автобус не показался из-за поворота. Четыре с половиной часа мы дремали в салоне, привалившись друг к дружке, слыша сквозь сон гул электропечки, шум мотора, покашливание пассажиров, стук дверей, далекий, как во сне, характерный грохот машин, заезжающих на паром, и снова тишину, когда дорожная монотонность брала верх.

С автовокзала мы направились в университет, там попрощались, я несколько часов просидел в читальном зале, потом за мной зашел Ингве – сказал, что у него для меня хорошие новости, и потащил в столовую. На выходных он ходил в поход с какими-то чуваками со студенческого радио, один из них раньше пел и играл на гитаре, голос, по словам Ингве, у парня красивый, он спросил, нельзя ли ему к нам в группу. Ингве согласился. Они решили собраться как-нибудь вечером и познакомиться поближе. Его звать Ханс, он из Гейрангера, изучает историю и любит Нила Янга – вот и все, что Ингве успел про него узнать.

Мы встретились с ним в «Гараже», новом рок-клубе с длинной барной стойкой на первом этаже и большим темным подвалом со сценой. Они уже начали приглашать неплохие английские и американские группы, да и бергенские тоже, их становилось все больше, бесспорное первенство принадлежало группе Mona Lisa Overdrive, а за ней следовали Pogo Pops.

Помня описание Ингве, я ожидал увидеть крутого чувака во фланелевой рубахе, дырявых джинсах и тяжелых ботинках, лохматого, с бешеным взглядом, такой образ сложился из-за Нила Янга, но в парне, который, держа в руке мокрый зонтик, вошел в зал и отыскал глазами Ингве, не было ни капли от придуманного мной образа, а едва он приблизился к нашему столику, как образ этот окончательно испарился.

– Ханс, – представился он, протянув мне руку, – а ты, наверное, младший брат, ударник, да?

– Так и есть, ага, – подтвердил я.

Он снял очки и протер запотевшие стекла.

– Ждем Пола, – сказал Ингве, – пойду пока пива возьму. – Он отошел к бару.

Кто-то поставил на музыкальном автомате Clash – «London calling», по спине у меня пробежал холодок, и это был хороший знак.

– У этого момента есть все шансы войти в историю, – сказал Ингве, возвращаясь, – в тот вечер вокалист познакомился с остальной «Кафкаваркой».

– Мы познакомились еще в художественном училище, но там мы друг дружке не понравились, – подхватил Ханс. – Может, даже разок подрались. Но потом гитарист услышал, как я пою, и у него появилась идея, которой суждено было навсегда изменить историю рок-музыки.

– В тот вечер ударник молчал, а басист опоздал, – продолжал Ингве.

– Ударникам и полагается молчать, – сказал Ханс, – это их основная функция в группе. Они должны быть молчаливые и суровые. Пить много, говорить мало и трахать всех подряд.

– Я на самом деле молчаливый, но мягкий, – сказал я, – надеюсь, что все равно вам пригожусь.

– По тебе не скажешь, что ты мягкий, –