и тогда мы превращались в двух ботанов, которые, спрятавшись от мира, читают вслух, играют в шахматы и слушают джаз и так далеки от общей, тусовочной жизни, полной музыкальных групп, девушек и пьянок, что дальше просто не бывает. Ингве видел, что это не настоящий я, и я носил это видение в себе: я обычный парень, который любит футбол и поп-музыку, зачем я выделываюсь со всей этой элитной модернистской литературой? Однако работало оно и в обратную сторону: слова Ингве порой не звучали для меня как непреложная истина, впрочем, сама эта мысль была мучительной, и я старательно отметал ее, стоило ей появиться.

* * *

Той весной я еще раз-другой встретил Хьяртана, с ним что-то произошло, это я заметил. Хоть он и разговаривал как прежде, огонь в нем словно потух, а во взгляде сквозило несвойственное ему уныние. Как-то вечером позвонила мама – сказала, Хьяртана положили в психиатрическую лечебницу. У него начался психоз, и это серьезно, он разнес всю свою съемную квартиру, разбил все, что попалось под руку, телевизор выкинул в окно, – вот его и увезли. Сейчас он лежит в Фёрде, а троих его сестер – маму, Ингунн и Хьеллауг – всех подняли на ноги, лишь бы о Хьяртане позаботились как следует. Мама не находила себе места от тревоги. Психозы бывают продолжительными, и Хьяртан до сих пор не пришел в себя.

* * *

На майском экзамене нам дали задание по Данте. Когда об этом сообщили, многие в аудитории обернулись на меня: за мной закрепилась репутация фаната Данте, я стал местным специалистом по Данте – какое невероятное везение!

Однако про песнь, предложенную для анализа, я ничего не читал, поэтому, вместо того чтобы писать о влюбленных посреди толпы грешников, которых рок уносит прочь, словно вихрь – стаю птиц, и которые не могут дотянуться друг до друга, я постарался подробно, почти дословно, пересказать свою старую работу о Данте, а требуемые строфы вставил во вступление и заключение. Эспен тоже выбрал Данте, он не то чтобы обрадовался, но сказал, что это не катастрофа.

Когда на доске возле факультета вывесили результаты, выяснилось, что я получил всего лишь 2,4. Это означало «хорошо» и было приемлемо, но далеко от того, на что я надеялся и рассчитывал. Я хотел быть по меньшей мере первым на курсе. Эспен же получил 2,2, одну из лучших оценок, какие были выставлены в семестре. Я прекрасно понимал почему: он писал о данной конкретной песни, прочел ее и что-то извлек оттуда для себя, а я наложил поверх нее готовый текст, так что ее самой стало не видно.

Я получил по заслугам, но смириться оказалось непросто, единственное оправдание учебы здесь – это быть лучшим. Какой смысл быть посредственным литературоведом? Ровным счетом никакого.

Философию я решил не сдавать, а продолжить занятия литературоведением и отыграться. Эспен все равно переводится в Академию писательского мастерства, и, слава богу, угрозы мне больше представлять не будет. Он не соперничал со мной, но все равно побеждал, а защититься у меня не получалось.

* * *

Я стоял на пороге лета, как обычно не зная ни чем заняться, ни куда податься. Единственное, в чем я не сомневался, так это что мне надо подзаработать. Гунвор собиралась на все лето наняться в дом престарелых и предложила мне поспрашивать в интернате для умственно отсталых, на полпути между Хаугесундом и ее родной деревушкой: студенты говорили, там всегда нужны рабочие руки. Она знала, что двое с ее факультета уже устроились туда, они тоже неместные и поселятся в муниципальном общежитии.

Я позвонил в интернат, сказал, что уже работал в подобном учреждении и к тому же у меня годовой стаж работы учителем, и женщина, с которой я разговаривал, сообщила, что они бы взяли меня на шесть недель. В середине июня я собрал сумку и сел в автобус, отправлявшийся в южном направлении. Когда через несколько часов я вышел в центре небольшого городка, Гунвор ждала меня, облокотившись на отцовскую машину. Она сняла солнечные очки, и мы обнялись.

– Как я соскучилась. – Она встала на цыпочки, чтобы поцеловать меня.

– Я по тебе тоже скучал, – сказал я.

Вокруг нас белели домики, позади синело море, со всех сторон зеленел лес, и все было залито солнечным светом. Мы уселись в машину – она впервые сидела в моем присутствии за рулем, и на миг мне сделалось невыносимо от такой несправедливости: она умеет водить, а я нет. Вечный пассажир, вот кто я такой. Теперь и для моей девушки тоже.

– Долго нам ехать? – спросил я, отодвигая сиденье, чтобы вытянуть ноги.

– Три километра, – ответила она, – мои ждут тебя на ужин. Волнуешься?

– Нет, – сказал я, – думаю, все пройдет хорошо.

Она с улыбкой посмотрела на меня и снова перевела взгляд на дорогу. Гунвор лучилась радостью – не только ее губы и глаза, но и все тело. Она светилась от радости, даже когда вела машину. По пути она рассказывала о том, что мы проезжаем: вон там – школа, тут живет ее лучшая подруга, тут катаются на лыжах, а тут она когда-то впервые поцеловалась… Через несколько минут она сбросила скорость и свернула на проселочную дорогу, мы проехали мимо полей, мимо больших старых беленых зданий, и у подножия пологого склона, на опушке леса и неподалеку от фьорда, остановились возле их дома.

– Вот он! – объявила она. – Красивый, правда?

– Очень красивый! – сказал я.

Она запарковалась, мы выбрались из машины, и я следом за ней пошел к двери, которая тут же открылась, и на пороге показалась женщина – видимо, мать Гунвор.

– Привет, добро пожаловать! – улыбнулась она.

– Спасибо. – Я пожал протянутую руку.

– Чудесно, что ты наконец-то к нам приехал!

– Спасибо за приглашение, – сказал я, – Гунвор много про это место рассказывала.

– А папа ушел? – спросила Гунвор.

– Да, – кивнула ее мать, – поужинаем, когда он вернется.

– Ну, тогда покажу пока тебе, где ты будешь жить. – Она потянула меня за руку: – Пойдем!

Мы прошли по коридору, темному и прохладному, до самой дальней комнаты, где я поставил сумку и посмотрел на Гунвор. Она села на застеленную кровать и притянула меня к себе. Перед моим приездом Гунвор предупредила, что в одной комнате нам с ней поселиться будет нельзя.

– Не придешь ко мне сегодня ночью? – спросил я. – Тихо, чтоб никто не услышал?

Она покачала головой:

– Пока они в доме – нет. Но они завтра утром уедут. Тогда я приду.

* * *

Когда мы сели за стол, ее отец сложил ладони и