удивился Ханс, – но если настаиваешь, то пускай. Разнообразие – это неплохо. Неожиданные мелочи лишь подстегивают любопытство. А с другой стороны, есть еще и такие, как Чарли Уоттс. Джентльмен, который от жены никуда, а в свободное время играет джаз, в огороде копается и прочее в таком же духе.

– И еще я играть не умею, – добавил я. – Ингве наверняка не предупредил, но, к сожалению, это так.

– А что, может неплохо получиться! – обрадовался Ханс.

– Выпьем, – предложил Ингве, – за «Кафкаварку»!

Мы чокнулись, выпили, спустились вниз, посмотрели выступление, наконец пришел Пол, и мы устроились в баре, сидели и болтали. То есть я молчал, болтали другие, но я все равно был одним из них, посторонним я себя не ощущал.

Насколько я понял, Ханс выступал в группах всю юность. Он писал для студенческой газеты «Студвест», придумывал программы для студенческого радио, интересовался политикой, выступал против ЕС, писал по-новонорвежски, обладал уверенностью в себе, но был напрочь лишен тщеславия, оно было ему настолько чуждо, насколько это только возможно. Ироничный, он часто шутил, порой довольно ядовито, однако излучал такое дружелюбие, что оно сводило весь яд на нет. Мне он понравился, показался хорошим человеком. Понравился ли ему я – это другой вопрос. Когда я все-таки открывал рот, слова вылетали словно из глубины колодца, глухие и чуть квакающие.

* * *

Когда «Гараж» закрылся и мы разошлись, я отправился не домой, а к Гунвор. Она переехала в один из многоквартирных домов неподалеку от вокзала и сняла квартирку в мансардном этаже. Я открыл дверь своим ключом, Гунвор спала, волосы рассыпались у нее по лицу, в полусне она улыбнулась и спросила, хорошо ли мы посидели. Да, ответил я и улегся рядом с ней. Она тотчас же уснула, а я пялился в потолок и прислушивался к гулу машин за окном и стуку дождя о скошенные чердачные окна. Мало что нравилось мне больше, чем приходить сюда по ночам, в это место, которое не принадлежало мне, но где меня ждали, где я прижимался к ней, греясь о ее обнаженную кожу. Иногда я задавался вопросом, чувствует ли она то же самое, ощущает ли, проснувшись ночью, как тепло моей кожи наполняет ее душу покоем. Мысль была странная, почти неприятная, потому что я смотрел на себя глазами Гунвор и в то же время зная, кто я на самом деле.

Заиграл радиобудильник, я сонно заморгал, Гунвор встала и пошла в душ, я закрыл глаза, слушая, как льется вода и как мимо вокзала проносятся машины, и уснул, а проснулся, когда Гунвор одевалась, сперва надела бюстгальтер, потом рубашку и брюки.

– Будешь завтракать? – спросила она.

– Нет, – ответил я. – Еще посплю.

Затем – мне показалось, что в следующую секунду, – она, уже в дождевике и непромокаемых брюках, склонилась надо мной и поцеловала в щеку.

– Я побежала. Увидимся вечером?

– Давай, конечно, – сказал я. – Зайдешь ко мне?

– Ага. До встречи!

И она исчезла, словно сон, среди мокрых улиц Бергена, под его серым небом, а я провалялся до одиннадцати. Вместо читального зала я пошел бродить по городу. Заглядывал во все секонд-хенды и букинистические, купил несколько пластинок и старых книг в мягкой обложке, а еще взял новенький роман, только что выпущенный Эльсе Карин, с которой мы учились в академии. Он назывался «Прочь», на белой обложке была изображена женщина, стоящая на коленях, одна половина тела обнажена, а другая в трико Арлекина. Никаких особых ожиданий я не питал, роман я купил лишь потому, что лично знал автора и хотел сравнить ее литературный уровень со своим.

РЕВНОСТЬ – НЕДУГ – БЕЗУМИЕ? – прочел я на обороте.

Ты глянь-ка.

Я пошел в кондитерскую, где собрались одни старики, и уселся читать.

Сюрприз ждал меня уже на второй странице. Текст был обо мне!

Ты так и не подошел, Карл Уве.

И присяжные согласны.

Пальцев твоих тут не было.

На тебя не пролились мои соки,

Если ты не лжешь.

Я читал дальше, вонзаясь взглядом в страницы и высматривая собственное имя.

Ой-ой-ой.

Иди, Карл Уве, приди и люби меня.

Ты так и не подошел, Карл Уве.

Ты совершил ужасное, Карл Уве, —

А я была уже на грани.

Все больше про член и матку, понял я. Стоны и уколы в яичники. Плетки и пожары. Комната ужасов. Может, когда-нибудь ты поймешь, Карл Уве, читал я; да провались ты, Карл Уве, читал я. А потом вдруг маленькими буквами: «почему, карл уве, почему ты меня полюбил».

Я отложил книгу и посмотрел в окно на Торгалменнинген. Я понимал, что это все написано не обо мне, и тем не менее был потрясен – невозможно видеть на бумаге собственное имя и относиться к этому равнодушно; какое равнодушие, ведь она выбрала не чье-нибудь имя, а однокурсника, с которым в прошлом году училась в академии, хотя имен на свете полным-полно.

С другой стороны, размышлял я, история получилась забавная, можно будет кому-нибудь рассказать. Я учился в Академии писательского мастерства, и хотя сам потом ничего не издал, зато стал героем книги. «Карл Уве лежал в тревоге без сна. За окном так красиво, знает Карл Уве, но задергивает занавески, плотнее, плотнее, и солнце, и ели исчезают. Сегодня он не выпьет ни капли спиртного».

* * *

В тот вечер мы впервые репетировали вместе с Хансом. Первым делом он перевел мои тексты на новонорвежский. Звучало хорошо, лучше оригинала. У него имелась и парочка собственных песен, и мы начали разучивать одну из них – «Дом, отец, нация». После мы пошли в зал на задворках фабрики, где имелась сцена и предстояло выступление нескольких местных групп. Когда свет погас и на сцену вышла первая группа, я, к своему ужасу, увидел Мортена – он прошел по сцене и взял в руки микрофон.

Мортен!

Худой, весь в черном, он стоял посреди сцены и пел, сжимая микрофонную стойку обеими руками. Я не верил собственным глазам. Полгода назад, когда я в последний раз его видел, мы жили в одном доме и он был обычным, хоть и на удивление открытым и впечатлительным парнем из Восточной Норвегии, а сейчас стоит на сцене и поет, и в раскованных движениях сквозит дьявольская уверенность в себе, как у Микаэля Крона. Пел он тоже как Крон, да и группа его косила под Raga Rockers, поэтому звучала так себе, ни малейшей