облюбовала компания алкашей, рядом была стоянка такси – я лишь через пару ночей понял, что тихий, почти не прекращающийся перезвон доносится оттуда; по нашей улице все ездили в центр и из центра, поэтому на ней всегда что-то происходило. К тому же поблизости располагалась больница, куда днем и ночью сквозь транспортный поток съезжались машины скорой помощи с мигалками и сиренами или без них. Я смотрел на это с наслаждением, часто стоял, уставившись в окно, словно корова в стойле, потому что в такие моменты во мне ничего не происходило, я созерцал движение за окном, наблюдал за происходящим и ничего больше. Пикап, из кузова которого торчала длинная доска с повязанной на конце белой тряпкой, надо же! Целый грузовик блеющих овец, господи, я что, в Югославии? Дама в лисьей горжетке, в такой, с целой мордочкой, очевидно безумная, движения скованные, деревянные, не ошибешься, сперва метнулась через улицу, потом вернулась обратно. Трое мужчин возле подземного перехода, затем четверо, затем пятеро – что там у них за делишки в полчетвертого утра? Женщина костерит мужчину, мужчина костерит женщину, бесконечные вариации этой сценки. Еще я видел немало качающихся субъектов, иногда в таком отчаянном состоянии, что глазам не верилось: бывало, они, шатаясь, вышагивали прямо по трехполосной магистрали, теряли равновесие, так что их уводило на противоположную сторону, останавливались и бегом возвращались назад, совсем как мы в детстве, когда играли в пьяниц, или как алкаши из немого кино, которое нам раньше показывали по праздникам.

Было в квартире и еще одно преимущество – телефонная розетка. Я купил аппарат, подключился и впервые обзавелся собственным номером.

Первой позвонила Гунвор.

– Ты сегодня вечером дома? – спросила она, когда мы немного поболтали.

– Если ты приедешь, то буду дома.

Мы договорились, что она придет к двенадцати. Она позвонила в дверь ровно в двенадцать. В руках она держала пакет.

– Я креветок купила, – сказала она, – свежих не было, так что будут размороженные.

Она достала креветки – упаковку гренландской заморозки, и я высыпал их на блюдо, чтобы поскорей оттаяли. Еще Гунвор принесла сливочное масло, майонез, батон и лимон.

– Это по какому случаю? – удивился я.

Она улыбнулась, отвела взгляд, и я вдруг понял: сегодня все и случится. Мы обнялись, пошли в спальню, я медленно раздел ее, и мы улеглись на матрас у стены. У меня все время дрожала нога. Свет с затянутого тучами неба падал на наши белые тела, на ее лицо, на неотрывно глядящие на меня глаза.

* * *

Потом мы вместе приняли душ и пошли проверить креветки, внезапно застеснявшись друг друга, словно став посторонними. Впрочем, ненадолго, пропасть затянулась, вскоре мы сидели и болтали как ни в чем не бывало, пока наши взгляды не встретились и мы вновь не прониклись серьезностью. Мы будто бы увидели друг дружку впервые. Сами мы остались прежними, но прежде необязательное стало вдруг обязывать, и от этого все изменилось. Мы серьезно вглядывались друг в друга, а потом ее лицо озарила улыбка: ну что, поедим твои креветки?

Впервые в наших отношениях почувствовался намек на будущее. Теперь мы по-настоящему вместе, и что это означает?

Мне двадцать, ей двадцать два, разумеется, мы просто будем жить как живем. Планировать нам нечего, все наладится само собой. До сих пор мы почти все время проводили вместе, мы открывали друг друга, предстояло столько рассказать о своей жизни, и еще столько всего происходило вокруг, да и мы сами тоже занимались делом. Каким и почему, мы до конца не понимали, я-то точно, да и вряд ли кто-либо из моих знакомых. Все время от времени ходили в кино или в Киноклуб, все сидели в кафе «Опера» или в «Хюлене», все ходили по гостям, все покупали пластинки и заглядывали иногда на концерты. Все трахались или хотели трахнуться – ненароком спьяну или регулярно, как те, кто состоял в отношениях. Иной раз даже рожали детей, впрочем, это было редкостью, диковинкой, никто из нас не собирался обзаводиться потомством в двадцать лет, в отличие от поколения наших родителей. По выходным многие ходили в горы, на Флёйен или Ульрикен, но не я, на это меня не хватало, активный отдых меня никогда не привлекал, да и Гунвор тоже, по крайней мере, она старалась свести его к минимуму. Помимо этого, ничего особо не происходило, и тем не менее жизнь я воспринимал как богатую и полную смысла, то есть не сомневался, не ставил ее под вопрос, подобно тому, как те, кто жил за сто лет до меня, не ставили под вопрос телегу и лошадь, поскольку автомобиль еще не был изобретен. И такая жизнь в определенном отношении действительно была полна разнообразия, потому что каждое крошечное ее проявление пестрело особенностями и различиями; музыкальная группа, например, была не просто группой – с ней связывалось множество смыслов, и таких явлений существовали тысячи. Студент-филолог был не просто студентом-филологом, хотя со стороны лишь им и казался. Если сблизиться с ним, как я с Эспеном, то в каждом открывался особый целостный мир, и таких миров, таких студентов, вращались вокруг сотни, тысячи. А еще книги со всем заключенным в них знанием и со всеми связями между ними. Их насчитывались миллионы. Берген был воронкой, в которую лился не только дождь – мысли и события всего мира стекались сюда, на дно этого города, по которому мы ходили. 808 State выпустили «808:90», Pixies – «Doolittle», Neneh Cherry – «Raw Like Sushi», Golden Palominos – «A Dead Horse», Raga Rockers – «Blaff». У людей появились домашние компьютеры. Поговаривали о том, что в Бергене запустят общенорвежский коммерческий телеканал. Raga Rockers выступили в бергенском «Максиме», и когда какой-то парень забрался на сцену и прыгнул оттуда в зал, Арильд завопил: «А вот и Ингве!» Ингве такого ни за что бы не устроил, поэтому все расхохотались. Я прочел «Божественную комедию» по-новонорвежски и сделал по ней реферат, представив на курсе, который читал Бувик, доклад на сорок пять минут, – из-за которого несколько недель жил в страхе, но все прошло удачно, по крайней мере, если верить Эспену. Бувик сказал, что я слишком цепляюсь за Лагеркранца, однако это допустимо, а после стал иногда вызывать меня на занятиях, и его в самом деле интересовало мое мнение на самые разные темы. Я краснел и мямлил, и все наверняка замечали мою неловкость, и все же я был горд, ведь спрашивает он именно меня. Бувик мне нравился, нравился стиль его лекций, то, как легко он загорается энтузиазмом, при том что