Мои ребра сжимаются.

Да пошел он к черту.

Ему фиолетово, что я хотела сказать, – у него все хорошо, он не сидит, гадая, чем я занимаюсь или кто был в моей постели, хотя, наверное, потребовал бы, чтобы в ней никого не было.

Так что да.

Пошел он.

Мне все равно.

Он мне не нужен.

Не нужен.

Нет.

Глава двадцать седьмая

Роклин

– НУ, КАК ДЕЛА В ШКОЛЕ? – спрашивает отец, непринужденно принимаясь за стейк.

Бостон подпрыгивает на месте.

– Я убедила мисс Джано разрешить мне заниматься хореографией. Возможно, она поставит меня в шоу.

– Отличная новость. Запись будет хорошо смотреться в твоем личном деле при поступлении в Джульярд[5].

Перевожу взгляд с отца на Бостон, напряжение в ее плечах очевидно, в то время как отец выглядит таким же расслабленным, как всегда.

Она кладет что-то на тарелку и начинает нарезать кубиками, хотя в рот не положила ни одного куска.

– Возможно, получится устроить тебя на стажировку в Бродвейский театр.

Моя сестра кашляет, ее голос становится тише.

– Да, папа.

– Я мог бы позвонить, узнать насчет…

– Ты что, шутишь? – вмешиваюсь я.

Голова сестры поворачивается в мою сторону, но отец спокоен и невозмутим. Он пережевывает стейк, запивает глотком воды и только после этого начинает говорить.

– Что-то не так, дочка?

Из меня вырывается невеселый смешок, затем второй, и я отодвигаю свой стул.

– Да. Что-то не так. Что-то совсем не так! – воздух с шипением выходит из моих легких. – Мы сидим за гребаным обеденным столом, за который не садились почти двенадцать лет, ведем милую семейную беседу о перспективах поступления и стажировке на Бродвее, как будто мы обычные люди. Но это не так. Все, что происходит, ненормально! Я сижу взаперти в доме, который больше не является моим домом, в комнате, которая была до восьми лет, до того, как меня отправили, словно почтовую открытку, в особняк и бросили одну. И ты хочешь сидеть и болтать о школе и стажировке на Бродвее, как будто это, черт возьми, имеет значение, хотя на самом деле все не так! – Мой взгляд скользит к Бостон и возвращается к отцу. – Перестань говорить с ней о танцевальной школе, в которую она никогда не сможет поступить. Я знаю это, она знает это, ты знаешь это. Твоя дочь либо умрет к осени, либо будет заперта в подвале где-нибудь на юге.

– Роклин! – гремит он.

– Это правда! Если не она, то я, а может быть, даже мы все, раз уж ты решил, что это блестящая идея – собрать нас всех в одном месте. С таким же успехом ты мог бы сам поджечь фитиль.

– Следи за своим тоном, дочь.

Я должна, но не могу. Гнев и много других чувств кипят во мне, плавятся и перемешиваются, и я, черт возьми, схожу с ума.

– Я заперта в этом доме, папа, меня отвозят только на занятия, которые я обязана посещать, потому что я Ревено. И все по той причине, что кто-то наблюдает за нами, как коршун, и ты не можешь понять, кто это, но ты не позволяешь мне помочь.

– Это не твоя забота.

– Это моя жизнь! И сейчас эта жизнь проходит мимо меня.

Его зрачки сужаются, и он говорит медленно:

– Я обо всем позабочусь. Это не навсегда. Это временные трудности.

– Я хочу вернуться домой. Я хочу вернуть свою жизнь. Это все чушь собачья, и ты это знаешь.

– Чушь собачья, дорогая дочь, – это то, что ты меня не слушаешь, – на его лице мелькает предупреждение, от гнева морщины на лбу становятся глубже, отчего отец кажется старше. – Ты убегаешь бог знает куда, делаешь бог знает что, бог знает с кем. Я этого не допущу, пока твоя безопасность под угрозой.

– Весь наш мир – под угрозой. Если ты хотел избежать риска и неприятностей для своих детей, возможно, тебе не стоило их заводить. Или еще лучше: может, надо было продолжать попытки, пока у тебя не родится сын, потому что мужчина мог бы лучше защитить себя, верно?!

Отец взлетает со своего места, стол сотрясается, стул летит назад и с грохотом падает на мраморный пол. Его глаза сверкают, когда он смотрит на меня сверху вниз.

Впервые, может быть, за все время, по моей спине пробегает холодок страха. Я никогда не боялась своего отца. Да, он убивает людей, если не сам, то кто-то делает это за него.

Но прямо сейчас?

Мне хочется исчезнуть.

– Иди… в свою комнату… – Его голос низкий и сиплый.

Я киваю, но он уже не смотрит на меня. Он уходит, и мгновением позже раздается громкий стук двери.

Я чувствую на себе взгляд сестры, но игнорирую ее. Направляюсь в свою комнату так быстро, как могу. Легкие требуют воздуха, и я теряю контроль над своим телом. Поднимаю руки над головой, вдыхаю носом и выдыхаю ртом.

Ненавижу это. Ненавижу… все!

Я чувствую себя слабой и жалкой, и это отвратительно.

Когда мне исполнилось восемь, я переехала в Грейсон Мэнор. В поместье уже два десятилетия не жили наследники, и отец хотел, чтобы я возобновила традицию, хотя наследники не обязаны появляться там до достижения десятилетнего возраста.

Моя мама легла спать и больше не проснулась всего через две недели после моего отъезда.

Два года спустя в мою жизнь вошла Бронкс, а через несколько месяцев Дельта.

Я училась в Академии, тренировалась взбиралась по ступенькам чертовой лестницы, ведущей меня наверх.

Но разве я когда-нибудь была свободной?

Да, мне нравится то, что я делаю.

Да, я люблю Общество Грейсон, которое мы с девочками создали. Да, я люблю придумывать схемы, как расправиться с теми, кто нарушает правила и переступает черту. Да, я заставляла рыдать взрослых мужиков. Устраняла их без особых усилий и с минимальной кровью. Мне это тоже нравится. Но я дочь Райо Ревено. И у меня есть долг перед моей семьей, перед нашим именем.

Но…

Семья превыше всего – всегда, несмотря ни на что. Это не устает повторять отец.

Но почему, черт возьми, это важно только для меня?

Моя сестра подставила нас, и вот она здесь, рассказывает о мисс Джано и ест импортного лосося.

Я хочу кричать.

Драться.

Я хочу плакать.

Когда я беру свой телефон и набираю глупый детский пароль, на экран падает капля.

Смахиваю ее, перехожу