Шрифт:
Закладка:
Недоволен был новым назначением и Павел Павлович Линько. Сказать об этом Корзуну, когда тот вызвал его, не сказал, но и не поздравил, как другие. Корзуна это задело. Поставить его на место? Нет, пожалуй, еще рано. Настрочит заявление об уходе — ищи тогда хирурга. А такого специалиста, как Пал Палыч, с руками оторвут в любом другом месте. Скрепя сердце, Корзун сделал вид, что поздравительному церемониалу значения не придает. Более того, считает, что это вовсе ни к чему.
— Пал Палыч, — начал Корзун, — надеюсь, вы понимаете, что я не всегда смогу быть в отделении и, значит, сполна отрабатывать свои полставки ординатора.
— Что вы мне объясняете? Так было, когда вы были заместителем главврача. А теперь тем более.
Корзун с удовлетворением отметил: ага, Линько не только знает, что он, Иван Валерьянович, главврач, но и признает за ним некоторые привилегии.
— Я бы без разговоров отказался от совместительства, — продолжал Корзун, — но мне, понимаете, не хочется терять квалификацию. Администратор это, знаете, такое дело: сегодня ты фигура, а завтра — никто. Верно я говорю?
Линько неопределенно хмыкнул. Достал носовой платок и, деланно откашлявшись, вытер им рот.
— Работать мы, надеюсь, будем дружно, — не дождавшись ответа, вел дальше свою линию Корзун. — Я всегда и во всем готов вас поддерживать.
— Я не очень понимаю, к чему этот разговор. Мы что, до этого работали недружно? Или у нас были какие-то неразрешимые проблемы?
«Ершист, — подумал Корзун. — Хочет показать, что он ни в чьей поддержке не нуждается. Что ж, пусть тешит себя иллюзиями. Меня от этого не убудет».
— Пал Палыч, вы меня не так поняли. Конечно же, работа как шла, так и будет идти. Я только к тому, что меня будут вызывать в райком партии, в райисполком. Поэтому я не всегда смогу присутствовать на обходах. Только и всего.
— Я могу идти?
— Пожалуйста, Пал Палыч, — миролюбиво кивнул Корзун.
35
В последнее время Вера Терехова стала раздражительной, нервной. Думала, что успокоится, как только заберет к себе Оксанку. Ан нет, не получилось. Привела ее Наталья Николаевна, а назавтра девчонка давай хныкать: «Хочу к бабушке Марье». Пришлось прикрикнуть. Она в плач. Тут уж не выдержали нервы. Отстегала сгоряча. Грозилась добавить, если та не перестанет реветь. Вроде бы и перестала. Только все всхлипывала да вздрагивала. После этого как-то замкнулась, забросила даже игрушки. Сядет у окна и, будто взрослая, задумается, долго-долго смотрит на пустынную улицу и мокрые от дождя стволы деревьев. И зачем, зачем она, Вера, выбросила куклу Таню, которую принесла с собой Оксанка? Вначале ни о чем таком и не думала. А потом, когда Оксанка начала ныть, проситься к бабушке Марье, решила, что кукла будет только тревожить девочку, напоминать ей о Титовых. Со злостью, с каким-то ожесточением поотрывала у куклы ноги и выбросила в мусорный ящик. Как на это смотрела Оксанка!
А на днях наведалась к ним Пашучиха.
— Я к тебе, касатка, с доброй весточкой. Вернулся мой младшенький и спрашивает: «А как Тереховы?» Я ему как есть: «Похоронили, — говорю, Антона». — «Как, — спрашивает, — похоронили? Он же был такой молодой и здоровый». — «Молодой-то молодой. Да, видно, судьба у него такая. Ранение ноги он получил». — «От этого сейчас не умирают. Медицина у нас не таких выхаживает». — «Так это ж если выхаживать по совести. А когда у докторши ветер в голове, то медицина не помогает». Все ему и рассказала. «Ну, говорит, — поквитаюсь я с этой стервой и за Антона и за мово брательника Миколу. Если будешь видеть Веру, скажи ей, что зайду. Помогу что по хозяйству. Трудно ей, поди, да еще и с малолеткой». — «Девочку забрали Титовы», — говорю ему. Я тогда еще не знала, что Оксанка уже у тебя.
— Не хотели отдавать, — сказала Вера.
— Это ж как не хотели? Закона у нас нет такого, чтоб, значит, отнять у родной матери дитя. Нет, Вера. Ты как хочешь, а прощать такое Титовым нельзя. Да если ты будешь молчать, они тебе на голову сядут.
— А что я могу сделать?
— Я ж говорила: писать, касатка, писать. Прокурору или еще кому. Как думаешь: почему кругом такая несправедливость?
Вера повела плечами: этого, мол, она не знает.
— И знать тут нечего, — начала растолковывать Пашучиха. — Потому что молчим. Не пишем куда следует. А написали бы, смотришь, Наталке и прижали бы хвост.
— Тетя Наташа хорошая, — сказала молчавшая до этого Оксанка.
— Вот оно, Вера, их воспитание, — зло улыбнулась Пашучиха. — Заморочили девочке голову разными там конфетками, и мать для нее уже не мать.
— А ты плохая, — насупилась Оксанка.
— Ты у меня получишь! — прикрикнула на дочь Вера.
— Прости ты ее, Вера, — елейно поджала губы Пашучиха. — Разума в ней, видишь, никакого. Испортили ее Титовы.
Долго сидела в раздумье Вера. Что сделалось с девочкой? Почему она не тянется к матери так, как бывало раньше, до того, как пришлось отвести ее к Титовым? Зельем приворотным ее там опоили? Ишь ты: «Хочу к бабушке Марье». Взрывается, выходит из себя Вера, когда слышит эти слова. И такая поднимается в душе злоба против Титовых! Да, Наталья помогала ей как могла, приезжала с Оксанкой в Минск. Но это же все тонкий расчет, хочет отнять у нее дочь. А зачем? Что, сама она не может выйти замуж? Не может родить? Может. Молодая. Да и лицом не хуже других, а то и лучше. Тогда в чем же дело? О чем это толковала Пашучиха? А-а, боится Наталья Николаевна, чтоб из-за Антона не прижали ей хвост. Сделала вид, что она благородная, взяла к себе на трудное время Оксанку. Кто же после этого ее упрекнет? И хочет, чтоб, значит, пока она, Вера, жива, девочка оставалась у них. А как только умрет, ребенка, ясное дело, — в приют. Нет, правильно советовала Анисья Антиповна. Нужно
