столь приятным образом, как твои спутники.

Фесс попытался заговорить, спросить загадочную врачевательницу, как она вообще тут очутилась, но та лишь прижала пахнущую травами ладонь к его горячим и сухим губам.

— Молчи. Знаю, что хочешь спросить. После нашего похода я как знала — что-то случится. Кто-то в тебя нацелился, некромант, а то, что мы нашли убежище лича… ну, знаешь, как в силок попадаешь? Задел за верёвочку и всё, петля на шее. Так и тут. Нет, я тогда этого не понимала, только сейчас…

На неё было хорошо просто смотреть. Даже сейчас, когда она не думала о красоте или чем-то подобном.

— Уж слишком просто мы его нашли… — проскрипел Фесс, и целительница сердито сдвинула брови.

— Молчи, пожалуйста. Да, ты прав. Слишком просто нашли. Причем, заметь, ничего особенно важного, ничего такого, что перевернуло бы всё. Да, я тоже верую в Господи нашего, и для меня Город греха… боль, большая боль. Но чего ещё ожидать от лича? Что он будет нас ждать, как паинька?.. нет, молчи, я же сказала! И вот я кружила здесь, кружила… всё ближе к тебе и ближе… пока не почуяла, что ты падаешь. Да, ты падал — я побежала, я страшно испугалась — но успела!.. Ну, полегчало немного? Погоди, сейчас ещё кое-что в тебя волью…

— Ньес… я…

— Я тоже ничего не понимаю, сударь некромаг. Ты смутил меня своими рассказами и вопросами. Про меня. Про госпожу Кейден. Я…

— Ньес! — силы прибавлялись и нарастал гнев. — Госпожа Кейден — драконица из моего мира! Погибшая некоторое время назад! И невесть как явившася здесь, вызванная каким-то варлоком!..

Ньес взглянула на него печально, словно доктор на безнадёжного пациента.

— Тебе кажется, сударь некромаг. Я знаю её всю мою жизнь.

— Тогда кто-то из нас двоих — безумен.

Целительница вновь вздохнула.

— Я сделаю всё, чтобы тебя исцелить, некромаг Фесс.

Он скрипнул зубами. Попытался шевельнуться — но ни руки, ни ноги не слушались. Голова начинала кружиться, наплывала темнота

— Что… ты… дала… мне?!

— Ничего страшного. Тебе нужен сон. Тебе будут сниться замечательные сны… и в них свершится исцеление…

Веки отяжелели, удерживать их он больше не мог.

И сразу же ощутил мягкий солнечный свет, прошедший сквозь свежую весеннюю листву. Ощутил касание ветерка, запах свежего хлеба.

Над ним шумели кроны, где-то совсем рядом журчал ручей, перекатываясь через мшистые валуны. Прокричала сойка.

И тотчас же руки Ньес обвили его шею. Она прижималась сзади, обнимала его, шептала на ухо что-то успокаивающее, тихое; он не мог разобрать слов, но это явно было не про лича и неупокоенных.

Собственно, что там личи и неупокоенные!.. Всё это сделалось неважно. Важными оставались только её губы и нежные руки. В нём не поднималось тёмного и жесткого желания — нет, хотелось, чтобы она так обнимала бы его всегда и ничего бы не менялось.

Однако у целительницы имелось на этот счёт своё собственное мнение.

Он так и не понял, как они оба оказались нагими, как в его ладони оказалось мягкое, тёплое и округлое. Как над лицом его нависло её лицо, лукавый взляд, чуть прикушенные губы и руки, касающиеся его, нажимающие на грудь и, словно корни, вытягивающие из него боль.

Она уводила его к сверкающему, радостному, праздничному. Обхватывала, принимала в себя, вбирала в себя, и дышала всё чаще, призакрыв глаза; боль подчинялась ей, послушно уходила прочь, растворялась и расточалась.

Только женщина может излечить этим, и очень редкая из них.

Она задавала ритм, и словно в такт её движениям, где-то далеко-далеко начали бить боевые барабаны, но звали не на рать, а на праздник. Радость разливалась вокруг, заполняла его, и ему безумно хотелось делиться ею, чтобы Ньес бы порадовалась тоже, чтобы он не забирал бы, чтобы тоже отдавал…

«Нет», беззвучно сказала она, а, может, подумала. «Мы куда сильнее вас в этом. Вы не представляете, что можем мы дать — подарить, такое не отнимешь силой и не добьёшься никакими дарами или пытками…»

Ему вдруг захотелось, чтобы она была с ним просто так. Не для того, чтобы вылечить. Не для того, чтобы помочь…

«Этим нельзя помочь, если равнодушна», донеслось до него. «Так тоже бывает, смотришь и понимаешь, что хочешь этого и что это будет. Будет праздник и будет свет, будет тепло. Будет всё!..»

Должно было бы становиться всё горячее, но вместо этого приходили покой, умиротворение, законченность. Она напряглась вдруг над ним, застыла, сжимая его всюду так, словно смертельно боялась потерять вдруг; приняла им отданное, опустилась ему на грудь, выдыхая, целуя, шепча вновь что-то вечное и уводя за собой в ласковый полумрак.

Силы возвращались. Он спал и в этом сне уже не было тех, кто называл себя «Древними».

Проснулся он резко, толчком. Не осталось ни сонной мути, ни утренней тяжести, напротив — легкость, собранность и желание вскочить с постели.

Какой же был хороший сон…

Он не ускользал, как обычно, не таял, напротив — проступал всё резче, каждая деталь, всё.

А ещё оставался её запах. Аромат Ньес, тонкий, но явственный. И губы — они явно не соглашались с тем, что всё было одним лишь сном. Или — не только лишь сном.

Комнатушка, где он спал, была пуста. И всё же Ньес оставила тут слишком много следов — в том числе и магических.

А сама взяла и скрылась.

Не успел некромант подумать, что же это всё значило, как в дверь забарабанили.

— Некромаг! Вставай, некромаг!..

— Доброе утро, отец Виллем, — буркнул в ответ Кэр. — Спозаранку явились…

— Отворяй, некромаг! Что ты, не один там, что ли?.. Отворяй, беда!..

— Вот.

Из двери мавзолея, того самого, с порталом в Город греха, медленно сочились струйки тяжёлого дыма, жирного, чёрного, словно там, внизу, что-то жарко чадило. Несколько бледных монахов, попятившись, сбились тесной кучкой, шепча молитвы и творя Господни знамения.— Вот пока ты, сударь некромаг, в постельке прохлаждался, аз, грешный, бессонно стражу тут нёс. И вот, пожалуйста — вылезло тут!..

— Что вылезло-то? — Глефа уже взята наперевес.

— А ты глянь