Шрифт:
Закладка:
Надо было вставать, вытаскивать Антона из постели. На это уходило десять — пятнадцать минут. Ещё десять минут на раскачку, на ванну столько же… И так каждый день: заправь постель, смени рубашку, почисти зубы, почисти ботинки, причешись… Парень в десятом классе, скоро в армию, а он яичницы элементарной поджарить себе не может, носки не постирает, брезгует. И с этой причёской опять… Ходит уже месяц этаким петрушкой, жутко смотреть. Оказывается, мода такая, оказывается, они оба, мать и отец, безнадёжно отстали от жизни. Вот так-то! Отстали уже.
Ну ладно, мода, и они в своё время отдали ей дань, стиляг длинноволосых пережили, узкобрючников разных, но сами-то не впадали в такие крайности. А тут на башке чёрт-те что, да ещё браслет металлический на руке, на запястье. Дикость какая-то! И оказывается, не у него одного — полкласса, говорит, носят. Металлисты, видите ли! Поклонники рок-музыки. Как в школе-то терпят?
Вчерашнее раздражение возвращалось, а это означало, что все благие намерения, всё, на что он какой уже день пытается настроить себя, ради чего себя бережёт, — всё насмарку, всё, извините, кобыле под хвост. В самом деле, ну что он теперь за работник — после бессонной-то ночи, после вчерашней дискуссии на кухне с женой, после взаимных утренних любезностей с собственным сыном!..
Кстати, о чём это они говорили вчера? Какую очередную новость принесла Ирина вечером из театра? Да, определённо что-то было, не из-за этого ли они и не спали так долго?
Обычно такие беседы по вечерам, а иногда и за полночь, у них случались довольно часто. Ирина их называла вечёрками. В дни спектаклей она возвращалась домой не раньше одиннадцати. Усталая, со следами торопливо снятого грима на лице, она надевала халат, домашние тапочки, приходила на кухню, присаживалась к столу и какое-то время, ожидая, пока Глеб подогреет и нальёт ей чай, сидела так, молчаливо-отрешённая, наполовину оставаясь ещё там, в театре, в других, не домашних заботах, в чужих запахах, в звуках неестественно громких голосов, в чужой, кем-то придуманной жизни, с чужими страстями, которыми с полчаса назад она и сама, сумев поверить в них, жила, и верила, и отдавала им свои силы и чувства.
В их маленькой кухне, под расписными декоративными досками, развешанными вдоль стен, — её давнее и недолгое увлечение — она постепенно возвращалась к себе, к привычным домашним заботам, к мужу и сыну, в свой дом. Она любила эти вечерние минуты, любила это возвращение из нереального, придуманного, а потому и ненадёжного, зыбкого, чем стал для неё теперь театр, в своё, настоящее, прочное, созданное своими руками, любовью своей, жизнью трёх родных, кровно близких друг другу людей, двое из которых — сын и муж — с годами как бы перетянули, а может, и вовсе взяли себе её по-девичьи пылкую и, как ей прежде казалось, вечную и единственную на всю жизнь любовь к театру.
Впрочем, были, наверное, на то и другие причины. Неуютно стало в любимом когда-то театре, невесело, как в казённом, присутственном доме. Не творилось, не священнодействовалось, не свершалось — делалось дело. Делалось скучно, без вдохновенья, не во благо искусства и самого театра, — чему-то иному или кому-то во благо. И пугала актёров по вечерам гробовая почти тишина и пещерно-глубокая темень безлико-пустынного зала, и не обманывали уже никого, ни зрителей, ни актёров, натужно шумные сборы в дни не столь частых премьер и появляющиеся в местных газетах дежурные рецензии, отмечающие как некоторые удачи, так и досадные просчёты творческого коллектива, который, как и прежде, находится в поиске…
— Сегодня в зале опять кот наплакал, — попечалилась вечером Ирина, — и опять наша мегера режиссёрская, — это она жену режиссёра, местную приму так называла, — сама себе дарила цветы. Представляешь, — не то возмущалась, не то дивилась она, — каждый вечер по букету!
— Ну хочешь, я тебе завтра тоже куплю, — пообещал Глеб.
Она отмахнулась:
— Завтра у меня нет спектакля, это, во-первых… Нет, но ты представляешь, — опять заудивлялась она, — весь театр, от билетёрши до костюмерши, знает, что она сама себе покупает цветы, идёт на спектакль и покупает, а потом кто-то из зала преподносит ей этот букет. Себе любимой. Все говорят об этом, а ей хоть бы что!
Глеб налил и пододвинул ей чашку чая. Налил себе и сел напротив.
— Да, — вдруг вспомнила она, — у нас потрясающая новость. Наш главный пьесу сегодня читал…
И замолчала. Сидела, помешивая ложечкой в чашке: интриговала.
— Ну и что? — спросил Глеб.
— Не что, а кто. Спроси, кто автор?
— И кто же?
— Вот то-то и оно! Мы сами. Как говорится, на все руки от скуки.
Она победительницей глядела на него, будто и в самом деле была преисполнена гордости за свой театр и за главного режиссёра, подарившего коллективу свою пьесу.
— Хозяин барин, — Глеб пожал плечами. — Об чём хоть пьеса?
— Об сём, — сказала Ирина, — а какая, собственно, разница. — Безнадёжно махнула рукой. — Тошно всё, Глеб, неприлично всё это. Не театр, а частная лавочка, семейный какой-то подряд. Сами пишем, сами ставим, сами играем…
— И распределились уже?
— Да в этом ли дело! — в отчаянии почти выкрикнула она. — Мне этих его ролей и даром не надо, переживу как-нибудь. Я о театре говорю, о моём театре, понимаешь, в котором я проработала без малого двадцать лет. Что с ним стало-то? И с нами тоже. О свежем ветре говорим, о переменах, эксперимент театральный затеяли… Можешь представить, сегодня перед читкой собрал он нас и на чистом глазу, на высоком пафосе к гласности призывал, к обновлению, а потом выложил свою самодельную пьесу на стол. Прошу любить и жаловать! А не полюбите… Жаловать не будем.
— А если пьеса талантливая, — осторожно предположил Глеб, — если она по-настоящему современна?
— Она будет такой, — пообещала Ирина, — хотя таковой никогда не была и не будет. Конъюнктура до мозга костей. Понадёргал проблем из позавчерашних районных газет, устроил заседание правления колхоза с оживляжем, а в финале все пляшут и поют. — И вдруг спросила: — Хочешь, скажу, чем всё кончится? Завтра же затрубят фанфары:
