странный, если не сказать определённее. Позвонил Сергей. По голосу поняла, что он пьян и чем-то встревожен. Выслушав его сбивчивые, не очень внятные объяснения, она наконец поняла, что он непременно должен её увидеть, поговорить.

Заявился под вечер, для деловых визитов немного поздновато. Пришёл с бутылкой вина, которую тут же поставил в кухне на стол. И ещё цветы принёс. Она вытаращила глаза: мол, что сие означает, по какому, мол, поводу? А он опять понёс какую-то околесицу, как днём по телефону, стал уговаривать, чтобы она посидела, выпила с ним, хотя бы на кухне. Пить она отказалась, поставила перед ним на стол один бокал, сама присела к столу, напротив. Он обиделся, принялся снова её уговаривать. «Ну не пей, если не хочешь, но фужер-то себе поставь, хотя бы чисто симфонически». Она поставила второй бокал, но налить себе не дала. И он пил один. Наливал и пил, страдальчески мял лицо рукой, снова принимался говорить, печалиться на судьбу, на жену, на Нину свою, жаловаться. А потом вдруг заплакал. И что-то жалкое, нехорошее было в его пьяных слезах, что-то низкое и расчётливое, словно выпрашивающее сочувствия и жалости. С трудом скрывая неприязнь, она терпеливо уговаривала его, утешала, хотя уже начинала догадываться, куда он клонит, но всё ещё не смела верить, что он даже в мыслях может позволить себе такое…

Было бы проще, если б Алёшка был дома, при нём он, конечно, постеснялся бы так распускаться, да и она не больно бы с ним церемонилась. Но дело было летом, Алёшка жил с бабушкой на даче, и она, сбитая с толку его слезами, этими намёками на то, что с ним и в самом деле происходит что-то ужасное, не сразу сообразила, даже представить не могла, что у него на уме.

Утром, она была ещё дома, Сергей позвонил ей. И — как ни в чём не бывало. Посмеивался над собой: затмение, мол, нашло, чёрт попутал… Извинился, что нарушил покой, просил, чтобы она, не дай бог, ребятам, Глебу или Пашке, о его визите не рассказала. «Узнают, — сказал он, — со света сживут, моралисты, ханжи несчастные». И благодарил, что она вовремя его выпроводила, мол, поделом ему, дураку старому, неразумному. Пообещал, что больше такого не повторится. Говорил, а сам будто спрашивал: а сама-то, мол, не жалеешь, что выгнала?

Принимая его шутливый тон, она сказала:

— Мне всё теперь ясно, Серёжа, можешь не оправдываться. Я всё про тебя теперь знаю.

— Что — всё? — встревожился он.

— Всё, что мне надо, — ответила она, но уже без всякой иронии.

Не тогда ли и кончились их звонки? Отыгрались мальчики, подумала она, попотешили себя. Что ж, рано или поздно этим и должно было кончиться, и никто, наверное, в этом не виноват. Время во всём виновато.

Да, она прекрасно всё понимала, знала, что не имеет права осуждать кого-то из них за эту недолгую, как оказалось, память, которой хватило на пять или шесть лет. Ну а сама-то она? Много ли она сделала, чтобы, как бы это сказать… чтобы уберечь для Юры его друзей, вернее, уберечь и продлить их память о нём?

Нынче в мае Юрию Васильевичу исполнилось бы пятьдесят. Не исполнилось. Но что теперь об этом…

Утром, провожая Алёшку в училище, она сказала ему о своём намерении — собрать бывших друзей отца, отметить юбилей. Спросила, как он относится к этой идее.

— А что, мать, — уже в дверях, убегая, ответил он, — даже любопытно на батиных корешей посмотреть… А они ещё живы?

— Ты чего? — усмехнулась она. — Чего с ними сделается.

— Кто их знает, — Алёшка пожал плечами. — Если они живы, то где они раньше были, почему я никого не знаю? Кстати, много ли их?

— Настоящих много не бывает. Человека три-четыре. Кого я знаю. Я же тебе рассказывала о них. И про остров таинственный, помнишь?.. Был у них такой остров, они ещё с твоим отцом туда ездили, он мечтал и тебя с собой взять, показать тебе его…

— Так это же сказка, — удивился Алёшка, — ты же всё это мне как сказку на ночь рассказывала, как «Спокойной ночи, малыши!». Я и считал, что это сказка. Мне этот остров тогда ночами снился, а ты…

Он с обидой и укором глядел на неё, как будто она в чём-то его обманула.

— Ты чего? — ей даже смешно стало.

— Так был этот остров, — спросил он, — или острова-то и не было?

— Был, — сказала она виновато. — Был да сплыл.

Вечером в тот же день, она ещё плащ не сняла в коридоре, Алёшка ринулся к ней.

— Мать, а у меня идея, — он потянул её из коридора, — совершенно потрясная. Слушай!

— Да подожди, дай раздеться, — почему-то заволновалась она, но он нетерпеливо тащил её за рукав.

— Садись и слушай! Чего я придумал-то! Для дипломной работы, — он задыхался от волнения. — Я решил написать портрет отца. Мысль в общем не оригинальная, многие художники обращались к этой теме, есть, например, «Шинель отца» у Попкова, решения разные. А я, понимаешь, что хочу? Хочу написать его, ну как бы тебе объяснить… Я напишу его молодым, относительно конечно, каким он был тогда, а рядом, — он стоял перед ней, размахивая руками, как бы очерчивая воображаемое полотно, и только кисти в руке не хватало, — рядом его друзей. Вот представь себе вечер, а у костра, на берегу, сидят люди, пожилые уже, а в стороне, освещённый огнём костра, стоит человек, моложе их, понимаешь? Это мой отец. Он стоит и смотрит на них, вглядывается в их лица. Издалека, из темноты. Из того времени. Они его не видят, но он как бы с ними, он мысленно присутствует здесь, наблюдает за ними, ведёт с ними разговор. А костёр — это жизнь, понимаешь, наша память то есть…

Он замолчал, смутился. Увидел, что она вытирает слёзы.

— Мам, ты чего? Ну чего ты, это ж картина, и я ещё не знаю, получится ли. — Подошёл, сам растроганный и взволнованный, подсел к ней на край дивана. — В общем, мне нужна твоя помощь, только не отказывайся и не спорь… Я хочу побывать на том острове, понимаешь. Позвони и расспроси кого-то из них, из друзей отца, как добраться туда. Я бы в субботу съездил, мне непременно нужно там побывать. Понимаешь, нужно.

Она взглянула на него повлажневшими глазами, впервые подумала: «Господи, да он же взрослый совсем! Как быстро всё, как быстро…»

А утром позвонила Глебу.

2

Как всегда, ровно в семь зазвонил