А мадам Кристина, их консьержка, миловидная и кокетливая не по годам старушка в неснимаемом фиолетовом парике!.. Три года, изо дня в день, видеть её подозрительно юную улыбку, старательно обнажающую два ряда фарфорово-свежих зубов, слышать фальшиво-восторженный возглас «Мой миль подруг!», которым она встречала её по утрам, — легко ли всё это!

Юрию Васильевичу было легче. Так, во всяком случае, думалось ей тогда. Впрочем, так и было, наверное: у него была работа. Там, в корреспондентском пункте, в ежедневной репортёрской суете, под перестук пишущих машинок и телетайпов, среди разговоров и новостей, за чашечкой кофе, в частых поездках по стране, сегодня в Марселе, потом в Гавре, потом в Дижоне или Тулузе, всегда на людях, при любимой работе — там была его жизнь. Жизнь без неё, без Алёшки. Туда он уходил по утрам, каждый день ровно в восемь, чтобы успеть пройтись пешком, «пообщаться» со своим Парижем. Всегда элегантный, спортивно подтянутый, в сером костюме, в свежей, непременно светлой, белой или голубой, сорочке, с аккуратно подстриженной светлой бородкой, которую он начал носить ещё в Москве, незадолго до отъезда в Париж. Он уходил, а она оставалась с Алёшкой, и в их распоряжении был… вы думаете, весь Париж? Ничуть не бывало!

По Парижу они гуляли только втроём и только по выходным дням, когда Юра был свободен, а в его отсутствие география огромного города с его парками, кинотеатрами, музеями и магазинами, как и маршруты их прогулок, сокращалась до пределов небольшого дворика, мощённого полированно-серыми каменными плитами, с четырьмя пальмами, сиротливо растущими в кадках, возле которых она ставила по утрам Алёшкину коляску, шикарную, как королевская карета. Оставались ещё ближайшие улицы и сквер с аптекой и магазином на углу, куда они раз в день отправлялись, бывало, как на подвиг: она пешком, а Алёшка в коляске.

И вот, нежданная и непрошеная, приходила к ней эта сиротская тоска. Нудная и серая, как зимний парижский вечер, как их ухоженный, без единой травиночки дворик с шуршащими на ветру пальмами, с фиолетовым париком консьержки, с утра до вечера маячившей в квадратном, как телеэкран, окне на первом этаже; тоска эта начинала мучить её, и никакие воскресные прогулки по полупустому городу, ничто уже не спасало от изо дня в день растущей тревоги за Алёшку, за Юру, за себя.

Чего боялась, о чём тревожилась, сама не знала, но даже с этих совместных прогулок она почему-то спешила вернуться домой. Но и там чувствовала себя неспокойно: то и дело вздрагивала от телефонных звонков, от шума поднимающегося лифта. Плохо спала по ночам.

Однажды, после такой вот тревожной ночи, она призналась ему, что устала и от этих пелёнок-распашонок, и вообще от всего, от этой парижской жизни в четырёх стенах, что хочет домой, что надоело изо дня в день сидеть и ждать…

— Надоело? В Париже?

Он глядел на неё недоуменно:

— Ну и шуточки у тебя, мадам!

Но ей не до шуток было.

— Во-первых, не мадам, — сказала она, — а во-вторых…

— Ну, пошло-поехало, — опечалился он. — Занялась бы лучше французским, хотя бы в пределах элементарного разговорника. Из уважения к нации, к этим людям, к стране, в которой живём…

Это уж было слишком! Не удержалась, съязвила:

— Может, и парик фиолетовый прикажешь купить, в консьержки устроиться. До вашей телетайпистки мне, конечно, не дотянуть, коленками не вышла, а в консьержки…

Телетайпистку, длинноногую парижанку лет восемнадцати, с причёской, как у певицы Мирей Матье, о которой тогда говорил весь Париж как о новой звезде французской эстрады, Лера увидела однажды в корреспондентском пункте во время встречи Нового года. Красивая девчонка, с чёлочкой под самые брови, в мини-юбочке, усыпанной блёстками, этакая а ля Снегурочка, с весёлой непринуждённостью исполняла обязанности хозяйки праздничного вечера. Но особенно усердно, как заметил кто-то из Юриных коллег, она «строила глазки» своими очаровательными коленками всем братьям-журналистам, аккредитованным в Париже. И Лера была уверена, что не менее старательно она занималась этим и в другие, будние дни.

И вот припомнила…

— При чём тут коленки? — Юра недоуменно пожал плечами. — На нет, как говорится, и суда нет.

Впервые за два с половиной года парижской жизни они поссорились тогда всерьёз. В то утро он ушёл из дома, совсем не по-французски хлопнув дверью, а впрочем, может, именно так и уходят от своих жён рассерженные французы — откуда ей знать?.. Как бы то ни было, но именно этот поступок Юрия Васильевича был замечен и по достоинству оценен мадам Кристиной, этой всевидящей мымрой, оказавшейся в данный момент на своём посту. Кажется, после этого она ещё больше зауважала своего постояльца, всегда такого уравновешенного, спокойного. Зато к Лере после этой истории она стала относиться с каким-то особым, молчаливо-скорбным сочувствием. Увы, дорогая, словно говорила она ей, такова наша доля, и я всё прекрасно понимаю и даже сочувствую вам, но… Вы на себя-то взгляните!

При этом она окидывала её долгим, всё видящим и всё оценивающим взглядом с головы до ног и, кажется, уже не ей, а ему, Юрию Васильевичу, начинала откровенно сочувствовать. В такие минуты Лера с трудом удерживала себя от искушения схватить пыльный коврик с порога и вдарить им по фиолетово-серебристому парику мадам Кристины.

Без слов, без новых объяснений, которые, наверное, потянули бы за собой и старые обиды, и новые претензии, они постарались «забыть» эту ссору. Ну конечно, рассуждала она, пытаясь оправдать и себя и его, всё это от нервов, от того, что оба они порядком устали… Устали жить в чужой стране, среди чужих людей, жить не так, как тебе хочется, и даже не так, как может позволить себе любой другой иностранец не у себя дома, скажем, американец или итальянец. Эти, похоже, нигде не чувствуют себя в гостях, а здесь, в Париже, — тем более.

Что-то забылось, но что-то осталось, и потому на предложение продлить ещё на год срок пребывания во Франции Юрий Васильевич, даже не посоветовавшись с ней, ответил отказом. Попросил, чтобы его отозвали в Москву, сказал, что устал, что хочет отдохнуть немного, хотя бы с полгода поработать дома, в аппарате редакции.

Ему пошли навстречу. И в начале июня они возвращались домой. Юрий Васильевич мечтал о рыбалке, говорил: вот приедет, побросает чемоданы, позвонит друзьям, Глебу и Пашке, и махнёт с ними на денёк-другой, есть, мол, у них одно заветное местечко на Волге, островок один небольшой, просто рай земной. Вот туда ему