которым Крылов прибегал при разработке своего фарсового поведения, беспрецедентно. Не имеет аналогов и тот невероятный, длящийся уже третий век успех, которым его фарсы пользуются у публики. Все это свидетельствует о том, что перед нами целостный художественный феномен, по значимости не уступающий басенному творчеству.

Именно яркости фарсов, на фоне которых терялась его реальная жизнь, баснописец обязан своей «безбиографичностью». Дополнительную сложность для исследователя представляет и смешение реальных эпизодов с вымышленными рассказами о себе. И только деконструкция этого фарсового эпоса обнажает лежащую в его основе прагматику и проливает свет на многие стратегии Крылова, которые невозможно выявить иными способами.

Ирония и парадоксализм поведения баснописца делали его загадкой при жизни, а после кончины многомерная игра смыслами, которую он вел целых полвека, окончательно превратилась в нечто непостижимое. Ключ к своей личности Крылов унес с собой. Остались лишь тексты, доступные и обманчиво прозрачные, обширная крыловиана – смазанный отпечаток фарсового поведения, рисующая столь же обманчиво простой и понятный образ, и навязанная маска «дедушки», которая, обобщая всю эту «простоту», возводит ее на уровень национального символа.

Глава 4

Как Петербург хоронил баснописца Крылова

Тут синие мыши погребают фиолетового кота.

«Это, видно, заморские звери», – думал я…

В. Т. Нарежный. Российский Жилблаз

Жизнь Ивана Крылова прекратилась в три четверти восьмого утра 9 ноября 1844 года, и, как ни банально это звучит, для него настало бессмертие. Булгарин еще в 1838 году по поводу крыловского юбилея заметил, что баснописец «перенесся заживо в потомство и видел предназначенное ему место в веках»[971]. После юбилея он прожил почти семь лет, но за это время его репутация почти перестала принадлежать ему. Ивана Андреевича Крылова властно вытеснял из культуры «дедушка Крылов», и сам баснописец мало что мог с этим поделать. Жив он или умер – это для идеологизированного уваровского конструкта, в сущности, не имело большого значения.

Характерно, что в печати, за одним исключением, не появилось поэтических откликов на смерть Крылова[972]. Это объясняется отнюдь не тем, что он пережил свою славу или в последние годы редко напоминал о себе, и даже не тем, что традиция цехового поминовения поэтов к тому времени почти иссякла[973]. Дело, по-видимому, в другом. В силу избранной творческой стратегии (единственный жанр как исключительное поприще) поэзия Крылова и сама его фигура лишились элемента непредсказуемости, непрерывно совершающейся магии творчества – того, что в авторитетном для этого периода романтическом понимании составляет природу художника. Жанр басни к первой половине 1840‑х годов ощущался как исчерпанный самим же Крыловым и, следовательно, лишенный литературной актуальности, а басни, при всем их совершенстве и популярности, – как нечто внеположное общему движению литературы. Она словно бы и не понесла с уходом Крылова ощутимой утраты.

Его предсмертный жест – распоряжение о рассылке книги басен – был последней попыткой преодолеть беспощадную инерцию, тащившую его прочь от литературы в пространство идеологии и прикладной дидактики. Впрочем, это уже ничего не могло изменить. Весьма показательно, что даже П. И. Шаликов, единственный из современников, кто исполнил относительно Крылова весь традиционный ритуал «прощания с поэтом»[974]: написал скорбное письмо собрату-литератору, где поделился личными воспоминаниями об усопшем, и приложил как «дань покойнику» стихотворную эпитафию, – не обошелся без навязчивого штампа. Прося старого знакомца о присылке «завещанного им [баснописцем] каждому, чтившему и любившему его, экземпляра басен», он все-таки называет эту книгу «памятником о дедушке Крылове»[975].

Таким образом, прекращение физического существования Крылова никак не повлияло на его восприятие общественным сознанием. С телом простились, но «дедушка Крылов» как символ народности не умер; он и не мог умереть, ибо, подобно самому народу, бессмертен. Не считая нескольких скорее ритуальных фраз о «потере горестной и незаменимой не только в русской, но и во всемирной литературе»[976], газетные сообщения о смерти и погребении баснописца состояли в основном из деклараций такого рода:

Крылов был поэт чисто русский – русский по уму здравому, светлому и могучему, русский по неизменному добродушию, русский по игривой, безобидной иронии, столь свойственной нашему народу, иронии, которая всегда сопровождается улыбкою благорасположения. <…> Творения Крылова как яркое выражение духа народного и нравов нашего времени не умрут, пока жив язык русский; пройдут тысячелетия, и «Басни» Крылова будут одними из драгоценнейших перлов древней русской литературы[977].

1

Подготовка похорон: Ростовцев – Николай I – Уваров. – Газеты о смерти Крылова. – Неофициальное прощание

Основные хлопоты, связанные с кончиной Крылова и организацией похорон, взял на себя его душеприказчик Я. И. Ростовцев, начальник Штаба военно-учебных заведений. Формально умерший считался одиноким старым холостяком, и его незаконнорожденная, никогда открыто не признаваемая дочь Александра с мужем Калистратом Савельевым не могли фигурировать в качестве членов семьи. Впрочем, Савельев, аудитор Штаба, был доверенным лицом Ростовцева и в эти дни помогал ему.

Ил. 48. Слепок руки И. А. Крылова. 1844.

Ил. 49. К. П. Брюллов. Портрет И. А. Крылова. Фрагмент. 1839. Государственная Третьяковская галерея. Рука, дописанная в 1849 году Ф. А. Горецким со слепка.

Сам в молодости подававший надежды литератор[978], человек просвещенный и высоко ценивший Крылова, Ростовцев, без сомнения, видел свою задачу не только в устройстве пышных похорон, но и в увековечении его памяти. С лица умершего была снята маска, а с руки – слепок[979], для чего сразу после кончины был приглашен кто-то из скульпторов, возможно П. К. Клодт, с которым Ростовцев приятельствовал[980]. Учитывая близость последней квартиры Крылова к Академии художеств и ее Литейному двору, где жил Клодт, позвать его было несложно.

Следующим шагом был выбор гробовщика. Ростовцев обратился к Моисею Изотову, чье заведение располагалось на Васильевском острове[981], и тот сразу же начал планировать погребальную церемонию. Несколько десятилетий спустя Изотов передаст В. Ф. Кеневичу сохраненный им эскиз оформления подушек, на которых предполагалось нести награды. Если усопший происходил из знатного рода, такие принадлежности украшались его гербом, а в случае Крылова место почетной эмблемы должно было занять изображение лаврового венка – символа бессмертной поэтической славы[982].

Однако этот заказ в итоге Изотову не достался: Ростовцев передал его самому известному (и самому дорогому) городскому гробовщику Ивану Шумилову, которого М. А. Корф называл «аристократом-гробовщиком, хоронящим всю