Это сообщение, напечатанное в первом столбце на первой странице газеты – после высочайших повелений и выше всех остальных новостей, сразу бросалось в глаза благодаря траурной рамке. Подобное оформление известия о смерти партикулярного лица было крайне необычно. Еще совсем недавно, в начале августа 1844 года, широкой траурной каймой были отмечены целые страницы газет, извещавшие о кончине великой княгини Александры Николаевны, но выделять таким образом рядовые некрологи не было принято. Так, прямо под заметкой о смерти баснописца «Полицейские ведомости» поместили стандартное, состоящее из одной фразы сообщение о том, что в тот же день скончался начальник столичного Арсенала генерал-майор А. А. Тишинин. Контраст между этими двумя некрологами – ярчайшее свидетельство уникального культурного статуса Крылова, сопоставимого лишь со статусом членов императорской фамилии. Стоит, впрочем, иметь в виду, что «Ведомости Санкт-Петербургской городской полиции» подлежали не общей, а ведомственной цензуре, да и то лишь в части официальной информации и объявлений, в остальном Межевич мог действовать по своему усмотрению[998].

Ил. 50. Сообщение о смерти Крылова. Ведомости Санкт-Петербургской городской полиции. 1844. № 249 (10 ноября).

11 ноября эту заметку перепечатали «Санкт-Петербургские ведомости», а «Северная пчела» и «Русский инвалид» вышли с оригинальными материалами. Однако на траурную рамку ни одна из этих газет не отважилась.

Замечательно, что четыре единственные в то время ежедневные газеты в Петербурге, вечно во всем между собою враждовавшие, только при возвещании об этой постигшей нас потере соединились в один единодушный отзыв, выражавший вместе и общее мнение всей публики, всей России, —

отмечал наблюдательный М. А. Корф[999].

Беспрецедентным было не только согласие журналистов, но и само по себе подробное освещение кончины русского поэта. О гибели Лермонтова в 1841 году на Кавказе петербургские издания упомянули весьма сдержанно[1000]. Ближайшим сопоставимым по масштабу столичным событием такого рода оставалась смерть Пушкина в 1837 году. Но если единственный некролог, написанный В. Ф. Одоевским и помещенный редактором «Литературных прибавлений к „Русскому Инвалиду“» Краевским в траурной рамке (пусть и на последней странице еженедельника, перед разделом «Моды»), вызвал возмущение министра народного просвещения Уварова[1001], то смерть Крылова на несколько дней стала для всех петербургских газет главным событием.

Тот же Краевский в заметке за собственной подписью напрямую обращался к читателям «Русского инвалида»:

Если не ошибаемся, Крылов не оставил семейства; но мы все – одна семья его; все мы, ученики его и воспитанники, должны собраться около его гроба и с благоговением проводить его до последнего жилища. <…> Приглашаем всех, кому дорога честь слова русского, принять участие в этом погребении, которое должно быть нашим общим народным делом, – последним торжественным выражением благодарности и уважения к нашему мудрому наставнику, доброму, снисходительному ценителю трудов наших и честному, благородному человеку во всех поступках его частной и общественной жизни[1002].

По-видимому, это первый случай, когда пресса анонсировала место и время прощания с частным лицом, предлагая желающим присоединиться к церемонии[1003]. «Все, кому дорога честь слова русского» – некий новый субъект общественной жизни, который, по убеждению журналиста, не только может, но и должен проявлять активность в «общем народном деле» вне традиционных династических сценариев[1004].

На следующий день газета еще раз напомнит «всему Петербургу, что завтра в 10 часов утра будет вынос тела Крылова в церкви св. Исаакия (в Адмиралтействе) и погребение в Александро-Невской лавре». «Мы уверены, что весь Петербург от мала до велика будет на этом погребении», – твердо заключит анонимный автор воскресного фельетона (по-видимому, не кто иной, как Н. А. Некрасов)[1005].

Необычная активность «Русского инвалида» привлекла внимание Плетнева, давно ненавидевшего Краевского как удачливого конкурента на журнальном поприще. На сей раз он усмотрел в его публикации прямо-таки потрясение основ и спустя несколько дней делился со своим другом Я. К. Гротом:

Еще забавная черта его мелочной спеси. Извещая в Инвалиде о кончине Крылова и высокопарно приглашая публику на погребение, под статьею он выставил полное свое имя, как будто писал человек в роли Гизо[1006].

В этом контексте сравнение петербургского журналиста с лидером французских либералов и знаменитым парламентским оратором прозрачно намекало на неблагонадежность.

Сенсационные призывы «Русского инвалида» насторожили, видимо, не одного Плетнева. Газета вдруг замолчала, после похорон не поместив никаких материалов о том, как прошла церемония, о важности которой твердили еще вчера. Лишь с большим опозданием, 17 ноября, «Инвалид» перепечатает отчет «Санкт-Петербургских ведомостей». Объяснить такое внезапное охлаждение можно только внешним вмешательством, причем исходившим не от цензуры. Как и «Полицейские ведомости», газета «Русский инвалид» в то время проходила ведомственную цензуру. Военно-цензурный комитет при Главном штабе контролировал лишь публикации на военные темы, остальные же материалы выходили «независимо от общей цензуры», по выражению Уварова[1007]. Остается предположить, что свое слово здесь сказало III отделение[1008].

Еще за семь лет до того, в дни прощания с Пушкиным, там всерьез опасались именно такого развития событий, к которому теперь призывал «Русский инвалид». В своем отчете за 1837 год «высшее наблюдение», резюмировав, что «подобное как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина представляет некоторым образом неприличную картину торжества либералов», сочло нужным «мерами негласными устранить все сии почести, что и было исполнено»[1009]. Тогда Уваров, со своей стороны, стремился минимизировать выражения скорби в печати и в особенности не допустить на отпевании Пушкина демарша со стороны профессоров и студентов, которые собирались явиться в мундирах[1010]. В ноябре 1844 года он действовал прямо противоположным образом. Похороны Крылова, как ранее его юбилей, он постарался превратить в яркую демонстрацию единодушия подведомственных ему учебной и литературной корпораций и в триумф своей концепции народности.

Заметим, что активность Уварова подпитывалась его личным честолюбием и стремлением упрочить свои позиции как главы министерства, претендующего на ключевую роль в формировании национальной идеологии. При этом его желание не только контролировать сферу образования, но и через цензуру полностью подчинить себе печать постоянно наталкивалось на сопротивление III отделения. Очередной конфликт такого рода произошел за год до смерти Крылова – в конце 1843 года[1011]. Уваров тогда был вынужден отступить и, по злорадному замечанию Булгарина, «играл роль недовольного», а осенью 1844‑го невыгодные для него толки возобновились. 9 октября Булгарин пересказывал их Гречу:

<…> насчет отставки изверга Уварова <…>