Нечто подобное слышал и Лобанов. Приводя слова баснописца о том, что его мать «была простая женщина <…> без всякого образования, но умная от природы и исполненная высоких добродетелей», он замечал: «От нее-то, кажется, он наследовал ум и прекрасные способности; ибо отец его был храбрый, но обыкновенный человек»[942].

Что касается Е. А. Карлгоф, то она стремилась не только познакомить юных читателей с реальной биографией баснописца, но и достичь воспитательного эффекта. Неудивительно, что из-под ее пера вышла весьма умильная семейственная картина:

<…> я ручаюсь, что он был чудный мальчик и что отец с самодовольствием говорил про себя: «Мой сынок славная будет голова!» А мать думала: «Мой Ванюша будет необыкновенный молодой человек!» Сбылось предсказание одного и предчувствие другой!

Однако и Карлгоф, по-видимому, не удалось узнать от Крылова о его отце ничего такого, что могло бы вписаться в эту идиллию. Как следствие, в центре повествования о детстве баснописца оказалась фигура матери:

Мать сделалась для него земным провидением, как бывают все матери для детей своих. Она с материнскою проницательностию открыла способности своего сына и старалась развить их, несмотря на ограниченность своих средств[943].

Несколько страниц посвящены описанию того, как Мария Алексеевна «сама составила себе план образования своего сына»; как с помощью книг, оставшихся от мужа, сумела приохотить Ивана к чтению, награждая его за усердие карманными деньгами; как, не имея понятия об иностранных языках, добилась, действуя умно и терпеливо, чтобы сын выучился французскому.

«Можно было заметить, что он видел в ней существо гениальное между женщинами. И, кажется, он не ошибался, по всему, что он мне рассказывал», – писала Оленина[944]. Эти разговоры произвели на нее такое впечатление, что ни один ее мемуарный набросок о Крылове не обходится без дифирамбов его матери[945].

Еще Я. К. Грот обратил внимание на сходство этих воспоминаний с аналогичными рассказами Державина[946]. Крылову также могли быть известны зафиксированные биографами Иммануила Канта высказывания философа о той роли, которую в его духовном развитии сыграла мать[947]. Очевидно, образ Марии Алексеевны Крыловой конструировался ее сыном по законам художественного произведения и не без оглядки на автобиографический нарратив великих современников.

В центре крыловского повествования о детстве – не труд, упорство и саморазвитие, а врожденный «гений». Истоки же его, в романтическом духе, близком его собеседникам и особенно собеседницам начала 1840‑х годов, обнаруживаются в незаурядной женской личности.

Дописав рукой Карлгоф преамбулу к собственной биографии, Крылов счел это свое произведение завершенным. Теперь он был занят окончательной огранкой того, что станет его поэтическим наследием, – итогового собрания басен. Этот свой труд он тоже не афишировал, отделываясь лукавыми mot, вроде того, которое запомнилось Карлгоф:

Раз я его спросила, отчего он так давно ничего не пишет. «Видите, – отвечал, – мне гораздо приятнее, чтобы меня спрашивали, отчего я не пишу, нежели думали: „Зачем он уже пишет“. В 75 лет нельзя ни жениться, ни писать стихов»[948].

«Басни И. А. Крылова. В девяти книгах» выйдут в декабре 1843 года. А незадолго до смерти, в 1844 году, он, по свидетельству Плетнева, откажется даже смотреть на статью, предназначенную для французского энциклопедического словаря:

«Пускай пишут обо мне, что хотят», – сказал он, откладывая бумаги, – и, только уступив усильным просьбам бывших при этом свидетелей, внес туда несколько заметок[949].

15

Крылов как автор рассказа о собственной смерти. – Рассылка книг. – Ad Melpomenen

9 ноября 1844 года Иван Андреевич Крылов, проболев четыре дня, умер в квартире, которую нанимал в доме на 1‑й линии Васильевского острова. Пользовавший его доктор констатировал смерть от «паралича легких», вызванного pneumonia totalis[950].

Еще в марте, посылая кому-то из знакомых номер «Звездочки» с очерком Карлгоф, он иронически досадовал на свою все возрастающую популярность:

Мне что-то страшно, что просят моего почерка все нарас<хват> и хотят<?> иметь<?> его и каж<ется><?> – уже не в мамамуши ли меня пожаловали – но я право не в ответе[951].

Баснописец давно уже был «не в ответе» за свой публичный образ; пожалованный в «дедушки Крыловы», он в значительной степени перестал принадлежать себе[952]. Но финал его жизни был не за горами, и это значило, что смерть его непременно станет предметом слухов и глубокомысленных рассуждений. Этот последний всплеск внимания к себе он постарался аранжировать с замечательным присутствием духа.

До конца находясь в сознании, он беседовал с дочерью Александрой и ее мужем, а также со своим приятелем и душеприказчиком Я. И. Ростовцевым. Так возникли его последние фарсы. В них особенно наглядно проявился излюбленный им принцип парадоксализации: если в шутливых разговорах с Ростовцевым смерть предстает как квинтэссенция общеизвестной комической репутации, то в отданных ему же распоряжениях – как возвышенный финал поэтической биографии.

Отчего мог умереть человек, известный своим обжорством? Разумеется, от того, что объелся. Еще в 1809 году Батюшков в сатире «Видение на берегах Леты» помещал воображаемую кончину Крылова в гастрономический контекст:

Тут тень к Миносу подошла <…>

С салфеткой, с книгой под рукой:

«Меня врасплох, она сказала,

В обед нарочно смерть застала;

Но с вами я опять готов

Еще хоть сызнова отведать

Вина и адских пирогов.

Теперь же час, друзья, обедать.

Я вам знакомый – я Крылов»[953].

Близким были известны подлинные обстоятельства[954], но в глазах публики эта смерть неминуемо должна была окраситься в фарсовые тона[955]. Так и произойдет: биограф Крылова, неплохо знавший его Плетнев, будет уверен, что тот умер оттого, что съел слишком много «каши из рябчиков»[956]. Эту версию не станет опровергать даже душеприказчик, в распоряжении которого находилось свидетельство о смерти от пневмонии.

Сознавая неизбежность такого поворота, баснописец в последние дни, по-видимому, все-таки надеялся управлять если не тем, о чем будут говорить после его кончины, то хотя бы тем, как будут говорить. Именно для этого он сам в беседе с Ростовцевым дает ироническую интерпретацию своей смерти, с полным основанием рассчитывая, что тот, как человек светский, будет пересказывать это в обществе[957].

В самом деле, большинство описаний смерти Крылова восходит к Ростовцеву. Вот как излагает события Плетнев:

Предсмертная болезнь его, последовавшая от несварения пищи в желудке,