Тут он рассказал мне, что был действительно нездоров, но вылечился неожиданно, странным способом. Обедал он накануне дома. Подали ему больному щи и пирожки. Съел он первый пирожок и замечает горечь, взял второй – тоже горек. Тогда он, по рассмотрении, заметил на них ярь. «Ну что же, – говорит, – если умирать, то умру от двух, как и от шести, и съел все шесть. После того желудок поправился, и сегодня думаю ехать в клуб»..

История о поедании испорченных пирожков, рассказанная мальчику, к этому времени передавалась из уст в уста не менее пятнадцати лет. Оленина, называющая ее «известным анекдотом», слышала ее от самого Крылова еще в то время, когда у него служила кухаркой безалаберная Фенюша, то есть в первой половине 1820‑х годов. Ее версия рассказа более драматична.

Один раз, обедавши, был он поражен дурным вкусом пирожков, открыл крышку кастрюли, и что же видит: что она вся подернута зеленью. «Я, – говорит, – и подумал: ведь я восемь их съел и ничего, дай я попробую и остальные восемь съесть, увидим, что будет. Съел и до сих пор живу»[919].

Ту же историю с добавлением некоторых подробностей вспоминает Лобанов, причем в его рассказе также фигурируют шестнадцать пирожков[920].

О явной вымышленности этого приключения говорит наличие у него литературного претекста – известной истории о древнегреческом поэте и гурмане Филоксене. Тот занемог оттого, что съел сразу все восемь щупальцев крупного осьминога (отсюда, очевидно, дважды по восемь пирожков). А когда врач объявил, что положение безнадежно, обжора велел немедленно подать себе оставшуюся голову, чтобы успеть съесть и ее[921].

Фарсовый рассказ о пирожках – один из самых ярких у Крылова. Здесь несколько его эмблематических черт: обжорство, рассеянность и желудочное удальство – оттенены неким «ирои-комическим» фатализмом. Эту необычную краску мы находим и в анекдоте о картине в тяжелой раме, под которой Крылов сиживал, беспечно уверяя, что в случае падения она пролетит мимо его головы (опубликован в 1837 году[922]), и в его собственном рассказе о том, как он пренебрег рекомендациями врача, который сулил ему скорую смерть, если он не будет придерживаться диеты[923]. История о пирожках, по-видимому, самая ранняя из этой серии (возникла в середине 1820‑х годов), история о диете – самая поздняя (рассказана незадолго до смерти). В разные годы они выполняли одну и ту же функцию – вносили в его репутацию забавного лентяя неожиданный оттенок иррациональности и дерзкой игры с судьбой. Пожилой баснописец, бесстрашно поедающий отравленные ярью пирожки, – изящная пародия на модных романтических героев, ставящих жизнь на карту от скуки и душевной пустоты.

Молодому литератору И. И. Панаеву, познакомившемуся с Крыловым не ранее второй половины 1830‑х годов, тот запомнился как главный носитель и распространитель устной крыловианы:

Он имел много привлекательности и, несмотря на тучность тела, казался еще очень живым стариком. Он вообще мастерски рассказывал, когда был в хорошем расположении, и передавал с добродушным юмором различные забавные факты о своей беспечности и рассеянности <…>. Анекдоты эти известны почти всем[924].

При этом новые фарсы в последний период его жизни почти не появлялись. Известно лишь описание «дежурной» шутки Крылова, не раз повторявшейся во время обедов в Английском клубе:

Садясь за стол <…> он повязывал себе салфетку под самый подбородок и обшлагом стирал с нее капли супа и соуса <…> салфетка развязывалась и падала; но он не замечал и продолжал обшлагом тереть по белому жилету (который он носил почти постоянно) и по манишке. Каждого подаваемого блюда он клал себе на тарелку столько, сколько его влезало. По окончании обеда он вставал и, помолившись на образ, постоянно произносил: «Много ли надо человеку?», что возбуждало общий хохот в его сотрапезниках, видевших, сколько надобно Крылову[925].

На первый взгляд этот мини-спектакль не кажется интересным. Его автор вновь и вновь демонстрирует свои и без того знаменитые способности к поглощению пищи и презрительно-равнодушное отношение к собственной внешности. Комизм создается финальной репликой – народным присловьем «Много ли надо человеку [, чтобы сыту быть]»[926]. Крылов, чья поэтическая практика включала кропотливую работу с провербиальным фондом[927], мастерски вводит русскую паремию в космополитическую обстановку Английского клуба[928]. Это было именно то, чего ожидали от «знаменитого русского баснописца» его сотрапезники. Впечатление усиливалось тем, что Крылов после еды набожно крестился на икону.

Однако можно заметить, что утрирование «русскости» придает этому фарсу отчетливую пародийность. Так Крылов отстраняется от своего лубочного образа. Несколько мемуаристов (Панаев, А. О. Смирнова, Е. В. Львов) упоминают о том, как знакомые баснописца, ожидая его в гости и желая сделать ему приятное, не сговариваясь, всякий раз угощали его одним и тем же якобы любимым им русским блюдом – поросенком под хреном[929]. Лишь в памяти наблюдательного И. С. Тургенева осталось ироническое отношение самого Крылова к такой предупредительности:

Хозяин наконец попросил его пожаловать к ужину. «Поросенок под хреном для вас приготовлен, Иван Андреевич», – заметил он хлопотливо и как бы исполняя неизбежный долг. Крылов посмотрел на него не то приветливо, не то насмешливо… «Так-таки непременно поросенок?» – казалось, внутренно промолвил он – грузно встал и, грузно шаркая ногами, пошел занять свое место за столом[930].

Переломить стереотипное представление о себе как о «человеке желудочном», разделяемое даже многими старыми знакомыми, баснописец был не в силах. Он лишь временами затевал мизантропическую игру с этим образом, по обыкновению предельно заостряя его и доводя до абсурда, чтобы в очередной раз наблюдать, с какой охотой собеседник заглатывает наживку.

М. А. Корф оставил выразительное описание «крыловского парадокса»:

Примечательно, что тот же самый Крылов, которого каждый стих дышал остроумием и хотя простодушным, можно даже сказать добрым, однако в высшей степени метким сарказмом, в частной беседе и вообще в жизни был только добряком, лишь изредка веселым и шутливым, большею же частию довольно молчаливым и в котором почти никогда не просвечивало и искры едкой иронии, так легко и свободно скользившей из-под его пера.

Столь странный диссонанс ничуть не насторожил Корфа и не помешал ему принять за чистую монету следующее повествование Крылова о себе:

<…> по временам ему случалось оставаться и дома, и тогда, как сам он мне рассказывал, препровождение дня его