среди гостей были люди, напоминавшие о его связи с иным идеологическим полем – национал-патриотической фрондой первой половины александровского царствования. «Блеснул на минуту»[890] престарелый А. С. Шишков, глава и вдохновитель той «русской партии», к которой Крылов в свое время принадлежал. Функции официального председателя праздника выполнял Оленин – некогда одна из ключевых фигур патриотического крыла петербургского общества. Когда же к юбиляру с импровизированной краткой и горячей речью обратился «первый ратник Московского ополчения» С. Н. Глинка, баснописец обнял и поцеловал его как старого товарища[891] – поведение крайне нехарактерное для него, обычно сдержанного в многолюдном обществе.

Можно только догадываться, о чем говорил Глинка. Заметим, что он, один из немногих, помнил о том, какое значение в свое время имели «военные» басни Крылова. Еще за несколько лет до юбилея он писал: «В необычайный наш год <…> под пером баснописца нашего Крылова живые басни превращались в живую историю»[892]. И хотя в заранее подготовленных речах организаторов праздника память о войне 1812 года не акцентировалась, эта тема как нечто само собой разумеющееся прозвучала уже через день в скобелевском приветствии «отцу и командиру». Таким образом давно сложившийся и юбилеем окончательно канонизированный образ Крылова неожиданно обогатился еще одной важной краской – героико-патриотической.

Появление повести Струйского и актуализация исторических воспоминаний в связи с крыловским юбилеем совпали не случайно. 25-летие событий 1812–1814 годов не только принесло череду торжеств, но и стимулировало превращение памяти о победе над Наполеоном и общеевропейском триумфе России в одну из опор национальной идентичности[893]. При этом процессы формирования исторической мифологии и идеологизированного исторического нарратива шли рука об руку.

28 января, за четыре дня до юбилейного праздника, А. И. Михайловский-Данилевский закончил свое «Описание Отечественной войны 1812 года» и передал рукопись на рассмотрение императора. В свой эпический труд он включил и эпизод с «Волком на псарне»[894]. «Басня Крылова» была обозначена в кратком содержании соответствующей главы как важное событие, занявшее место между описанием «расстройства неприятелей» после Красненских сражений и возвращением в Смоленск иконы Божией Матери. Историк опирался на воспоминания еще одного очевидца – А. Я. Ваксмута, в то время 21-летнего подпоручика гвардейской артиллерии. По его словам, Кутузов не читал «Волка на псарне», а лишь коротко пересказал сюжет и продекламировал только один стих: «Ты сер, а я, приятель, сед», сняв фуражку и «потрясая наклоненною головою», чем вызвал взрыв восторга собравшихся. В этой версии рассказа басня сводилась фактически к пословице – универсальному жанру, близкому и понятному любому русскому от генерал-фельдмаршала до простого солдата.

Крылов, еще в 1836 году подбиравший по запросу Михайловского-Данилевского книги из фондов Публичной библиотеки[895], знал, над чем тот работает, однако к нему самому историк за дополнительными сведениями не обращался. Нет даже свидетельств того, что они были лично знакомы, хотя Михайловский-Данилевский и был одним из гостей юбилея. Тем не менее «Описание Отечественной войны 1812 года» сыграло важнейшую роль в формировании публичной репутации баснописца. Усилиями Михайловского-Данилевского и под личным контролем Николая I происходило формирование официальной концепции Отечественной войны, и из множества эпизодов и персонажей выделялся набор тех, которые отныне будут кочевать из одной исторической работы в другую. Наряду с царем, главнокомандующим и генералами в этот набор включались фигуры, олицетворяющие всесословный патриотический подъем, в том числе старостиха-партизанка Василиса Кожина, герой-помещик Павел Энгельгардт и поэт Жуковский. К их сонму был причислен и баснописец Крылов. Пропуском в «большую» историю для него послужила история с «Волком на псарне».

13

Цикл фарсов о собственной известности. – Крылов как городская достопримечательность. – Рассказы о почитании баснописца купцами

Последний из фарсовых циклов, который можно назвать «Моя слава», возник в то время, когда Крылов столкнулся с необходимостью осмыслить и каким-то образом структурировать свою возрастающую год от года популярность. На первый взгляд, его рассказы о собственной славе могут показаться наивным хвастовством, однако фактически в них формируется модус описания нового для русской культуры явления – отношений знаменитого автора и его массового читателя[896]. И неслучайно этот цикл изобилует персонажами, представляющими относительно демократические социальные слои.

Хотя мемуаристы и биографы, по-видимому, склонны преувеличивать масштабы известности баснописца, в самом существовании этого явления не приходится сомневаться. По-видимому, оно возникло на рубеже 1820–1830‑х годов в результате сочетания трех факторов.

Первый – узнаваемость Крылова в тех кварталах города, которые примыкали к его квартире, и в тех местах, где он часто бывал. Он прожил двадцать пять лет в доме Публичной библиотеки окнами на Большую Садовую улицу, и его крупная фигура наверняка примелькалась в околотке. В Гостином дворе его прекрасно знали сидельцы тамошних лавок как барина, который для моциона прогуливается по галереям, но ничего не покупает, зато на Бирже он был известен торговцам устрицами как постоянный клиент[897].

Крылов и сам был не прочь понаблюдать за жизнью под своими окнами. Так на него обратил внимание В. П. Завелейский – молодой чиновник Министерства финансов, который в начале 1830‑х годов ежедневно проходил по Садовой, направляясь в канцелярию. Он не был знаком с Крыловым, но узнавал его в лицо. Баснописец, как ему запомнилось, «всегда лежал в одном из окон второго этажа, иногда без фрака, в одной жилетке, на подушке и посматривал на ходящий и езжущий народ и на кучи голубей»[898].

Вполне возможно, что Крылов как своего рода достопримечательность изображен на гравированной панораме Невского проспекта. Из множества ее персонажей с полной уверенностью идентифицируется только один – бессменный кастелян Михайловского замка И. С. Брызгалов в мундире павловских времен и в парике с косой; еще один по традиции считается изображением Пушкина. Между тем, в объявлении о выходе второй части этого издания отмечалось, что на панораме можно найти «многих из обыкновенных посетителей» Невского проспекта[899]. Среди них предположительно узнается и Крылов – нарисованный в профиль толстяк в цилиндре и длинном рединготе, степенно идущий по левой (солнечной) стороне Невского от Малой Конюшенной в сторону Казанского моста. Он не так далеко отошел от флигеля Лютеранской церкви, где с 1832 года размещалась книжная лавка Смирдина, и приближается к другой книжной лавке – И. В. Слёнина, еще одного своего издателя, находившейся в доме аптекаря Имзена. По-видимому, для Крылова это был привычный маршрут. Так, в 1836 году в некрологе Слёнина А. Ф. Воейков счел нужным отметить, что «сам знаменитый Крылов захаживал отдыхать к нему во время прогулок по Невскому проспекту»[900].

Во-вторых,