обстоятельства, характеризуя конфликт, тем не менее не дают возможности реконструировать его суть. Более определенно рисуется финал – собственно фарсовая сцена, которая разыгралась на глазах у Быстрова. Как известно, Оленин прилагал немалые усилия к тому, чтобы поддерживать в библиотеке теплую атмосферу: с каждым сотрудником, вплоть до юных писцов, он выстраивал отношения как с членом семьи, а ссоры старался гасить со всем возможным тактом. Однако особенное положение Крылова в доме Олениных давало ему в споре с Васильевским явное преимущество. По воспоминаниям Варвары Олениной,

матушка Елизавета Марковна любила Крылова совершенно чувством матери и часто звала «милый Крылочка», что не очень гармонировало с его большой и тучной наружностью. Он же часто говаривал, что он ее любит и почитает, как матерь свою[872].

Величая свою ровесницу матерью, баснописец шутливо подчеркивал свое положение клиента по отношению к супруге патрона. К тому же в доме Олениных царил настоящий культ Елизаветы Марковны. «Батюшка, – писала их дочь, – ежегодно два раза делал сюрпризы для матушки: в день ее рождения и в именины <…> Фигурировали обыкновенно в шарадах и картинах Крылов, Гнедич, Жуковский»[873]. Эти домашние забавы продолжались и в 1830‑х годах. Тот же Быстров станет свидетелем того, как 5 сентября 1834 года в честь именин хозяйки будет разыгран крыловский «Трумф». При этом «Иван Андреевич сам хлопотал об обстановке пьесы, выбирал способных артистов и репетировал роли с искусством неподражаемым»[874]. В таком контексте коленопреклоненная, слезная мольба баснописца предстает не ябедничеством, как показалось Быстрову, а театральным этюдом – шуткой, в полной мере понятной только старым друзьям.

Подобные сцены, вероятно, были для оленинского дома не так уж и редки. Только в 1837 году, когда Елизавета Марковна тяжело заболеет, веселью придет конец. Именно Крылов сочинит эпитафию для ее надгробия, которая считается его последним русским стихотворением.

Существовал и еще один дом, где Крылов в отношениях с хозяевами прибегал к поэтике клиентского фарса. Об этом рассказывает А. И. Андрианенко, жившая в 1830‑х годах вместе с мужем, служащим канцелярии министра народного просвещения, в казенной квартире Уварова на Почтамтской улице[875]. По ее словам, баснописец чувствовал себя там настолько непринужденно, что мог сам попросить у прислуги чего-нибудь закусить, не дожидаясь обеда, и потом отдыхал, полулежа на диване в гостиной. Крылов был своего рода украшением дома министра; гости, включая великую княгиню Елену Павловну и высоких духовных особ, любили с ним беседовать, а он умел каждого рассмешить.

На глазах у Андрианенко он не раз обставлял свое прибытие как настоящий клоунский номер:

Часто видела Ивана Андреевича Крылова, как он подъезжал в карете <…> Приезжал он и на извозчичьих дрожках, а иногда, должно быть для шалости, подъезжал, сидя верхом на извозчичьей линейке, какие тогда существовали. В такой позе он казался особенно массивным и забавным[876].

Линейка – примитивное, весьма неудобное средство передвижения, где пассажиру приходилось балансировать, сидя верхом на узенькой лавке позади возницы и свесив ноги по бокам. Тучному старику такая эквилибристика, очевидно, давалась нелегко. При этом с марта 1834 года Уваров выхлопотал ему из казны 3000 рублей «добавочных» денег специально на содержание экипажа (той самой кареты, которую видела Андрианенко). Так что никакой необходимости нанимать линейку не было, и вся эксцентриада разыгрывалась, по-видимому, именно «для шалости».

Однако перед нами не просто «клиентский» фарс, цель которого – развлечение патрона и его гостей. Хотя Крылов, конечно же, был заинтересован в поддержании хороших отношений с министром, его собственный авторитет был уже так велик, что и сам Уваров, по-видимому, почитал за честь принимать такого гостя. Именно при его министерстве совершилась апроприация творчества Крылова государственной идеологией, в результате чего его басни стали считаться не просто вершинным достижением русской литературы, а выражением «народной мудрости», то есть национального мировоззрения и специфически русского способа мышления. Поэтому в доме Уварова Крылов – не шут, не клиент и не подчиненный; он почти мистически осенен центральной идеологемой николаевского царствования. Дурашливая выходка с ездой на линейке выглядит как попытка баснописца внести, по своему обыкновению, оттенок иронии в убийственно серьезную официозную репутацию.

12

Казус «Волка на псарне»

В обширной и достаточно логично выстроенной фарсовой практике Крылова обнаруживается и один необычный казус, идущий, казалось бы, вразрез с тем образом, который баснописец так долго и тщательно разрабатывал. Его нельзя отнести ни к одному из выявленных нами фарсовых циклов; он возник как реакция на неожиданные внешние обстоятельства, впрочем, вполне благоприятные. Речь идет о появлении авторского комментария к басне «Волк на псарне».

Долгое время ее значение как непосредственной реакции на важные события 1812 года оставалось в тени. Крылов написал эту басню в первых числах октября 1812-го, когда в Петербурге стало известно о том, что Наполеон, находясь в Москве, предлагал Кутузову перемирие, рассчитывая затем вступить в переговоры с императором Александром, но русский главнокомандующий отказал ему. Опубликована она была во втором номере только что созданного Гречем еженедельника «Сын Отечества» (цензурное разрешение от 7 октября)[877]. Журнал был рупором патриотического оленинского круга, и, судя по тому, что «Волк на псарне» вместе с другими материалами о войне оказался включен в рукописный сборник, составленный по горячим следам неким жителем города Коломны[878], читатели также видели в нем важную часть военного нарратива. Тем не менее литератор князь Н. М. Кугушев, составляя обширное «Собрание стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году» (М., 1814), не включил туда ни одно сочинение Крылова[879]. Возможно, это объяснялось инерцией восприятия басни как жанра, далекого от героики.

Сам автор также предпочитал не привлекать особого внимания к «Волку на псарне», но, по-видимому, уже из политических соображений. Принадлежа к той части общества, которая сумела добиться от Александра I назначения Кутузова главнокомандующим, он в этой басне проигнорировал саму фигуру императора. Очевидно, что псарня, куда забрался волк, находится в богатом имении, однако хозяин на сцену так и не выходит, и решение отвергнуть мир, предложенный врагом, Крылов приписывает не ему, а седому ловчему. Эта позиция отчетливо диссонировала с послевоенным культом императора Александра. Напомним, что «Волка на псарне» не было среди басен, которые Крылов читал в 1813 году императрице Марии Федоровне.

Но ко времени празднования 25-летия Отечественной войны политическое напряжение, существовавшее вокруг Александра и Кутузова, совершенно сгладилось. Осенью 1837 года упоминание о крыловской басне, наравне с «Певцом во стане русских воинов» Жуковского, появляется в повести Д. Ю. Струйского «Преобразование»,