Шрифт:
Закладка:
Крылову была предложена одна из самых зрелищных ролей – кравчего, распорядителя столовой части при старом московском дворе. Она, несомненно, куда больше подходила ему, чем роль музы, но точно так же была рассчитана на комическое обыгрывание его «осанистой» наружности. Требовалось сочинить стихотворный монолог от имени персонажа – так появились стихи «По части кравческой, о царь, мне речь позволь…».
Игровой характер праздника допускал, что «царем», к которому предстояло обращаться боярину-кравчему, мог оказаться любой из гостей. В итоге жребий выпал пожилому графу Ю. А. Головкину, но публике, конечно же, было ясно, что адресат крыловского стихотворения – Николай I, современная инкарнация Петра.
Желаю, наш отец, тебе я аппетита,
Чтоб на день раз хоть пять ты кушал бы досыта,
А там бы спал, да почивал,
Да снова кушать бы вставал.
<…>
Я всякий день молюсь тепло,
Чтобы тебе, отец, пилось бы лишь да елось,
А дело бы на ум не шло[832].
Такие пожелания человеку, известному своей энергией и личным аскетизмом, несомненно, должны были вызывать хохот зрителей. Эффект усиливался тем, что Крылов как бы проецировал на царя собственные эмблематические качества: тучность, легендарную лень и не менее легендарный аппетит. В сочетании с живописным костюмом[833] и выразительной декламацией такой текст гарантировал успех выступления.
Как принято считать, на том же празднике баснописец прочел Николаю I еще не опубликованную басню «Вельможа». По словам Олениной, «цензура два года не разрешала печатать. На маскараде у вел. кн. Елены Павловны он испросил разрешение у самого государя». О том же упоминает и Лобанов, добросовестнейший крыловский Эккерман[834].
Позже В. Ф. Кеневич, ссылаясь на свидетельства неких неназванных «лиц, знавших Крылова», изложит эту историю куда более подробно:
Еще за год до этого маскерада он написал «Вельможу». Предполагал ли Крылов, что его произведение не будет дозволено цензурою, или действительно цензура его запретила, но только он передал его <…> Уварову для представления государю императору.
Однако пока министр медлил, продолжает Кеневич, из его канцелярии произошла «утечка» текста, и басня разошлась в списках, так что воспитанники Пажеского корпуса (!) даже читали ее на экзамене (!!). Наконец, на маскараде сам поэт, ободренный вниманием императора к его выступлению в роли Кравчего, через присутствующего здесь же А. Х. Бенкендорфа просит позволения прочесть «Вельможу». Николай дозволяет, баснописец читает, и царь не только разрешает опубликовать злосчастную басню, но и милостиво обнимает Крылова со словами: «Пиши, старик, пиши»[835].
Лишь одна деталь этого яркого рассказа имеет независимое подтверждение. О том, что басня «Вельможа» «еще до напечатания <…> ходила в рукописи и повторялась всеми наизусть в Петербурге», в начале 1836 года написала «Библиотека для чтения»[836]. Это замечание было сделано в полемическом контексте, так что общеизвестность басни, возможно, несколько преувеличена, однако похоже, что автор и впрямь не делал тайны из ее существования.
Заметим, что и вставной сюжет с Уваровым, скорее всего, основан на реальной ситуации. Двумя годами ранее, в апреле 1834 года, Крылов через министра поднес императору три новые, еще не опубликованные басни. С его стороны это был просто жест благодарности за недавнее назначение добавочного жалованья. Через несколько дней тот же Уваров передал баснописцу «высочайшую признательность», и Крылов немедленно воспользовался этим, чтобы затребовать у издателя Смирдина повышенный гонорар за право эти басни напечатать[837]. Ни о каких цензурных проблемах в связи с ними не было и речи. Однако в рассказе о судьбе «Вельможи» отношения тех же персонажей резко драматизированы: Крылов, столкнувшись с цензурным запретом, обращается к министру, но тщетно ждет поддержки, пока наконец спасителем его басни не выступает сам государь.
На то, что «Вельможа» действительно был написан задолго до праздника в Аничковом дворце, косвенно указывают воспоминания Н. М. Колмакова, в 1834 году поступившего в дом С. В. Строгановой в качестве наставника ее внука. Вместе с гостями графини он слушал, как Крылов читает «басни последнего сочинения» – «Кукушка и Петух» и «Вельможа»[838]. Завершение первой принято датировать тем же 1834 годом[839], а работу над «Вельможей» А. П. Могилянский относит к концу 1833 – началу 1834-го[840]. Между тем событие, которое, вероятнее всего, послужило импульсом к написанию этой басни, произошло летом 1834 года.
5 июня в Петербурге было получено из Москвы известие о кончине В. П. Кочубея – одного из бывших «молодых друзей» Александра I, идеолога реформ, а затем крупнейшего сановника николаевского царствования, государственного канцлера «по делам внутреннего и гражданского управления». Тело доставят в столицу только спустя две недели, когда будет разработан специальный церемониал погребения. 21 июня на похоронах в Духовской церкви Александро-Невской лавры присутствовал император с наследником и великим князем Михаилом Павловичем. Как ни велики были почести, оказанные усопшему, светский Петербург поминал не заслуги Кочубея, а его надменность, чрезмерную даже для высшего аристократического круга, и подозрительно быстрое обогащение.
К хору недоброжелателей присоединил свой голос и Крылов. В басне «Вельможа», написанной, как мы полагаем, по горячим следам, он изобразил покойного канцлера в виде восточного сатрапа, ленивого и глупого, который препоручил все дела по управлению провинцией своему секретарю[841]. Неприязнь к Кочубею коренилась еще в тех временах, когда, вернувшись из своих скитаний в Петербург, Крылов вошел в оленинско-державинский круг, где «молодых друзей» императора винили во внешнеполитических неудачах России и осуждали за внутренние реформы, видя в них попытку внедрить в отечестве чуждые начала. А двадцать лет спустя, в 1827 году Кочубей добился отставки Оленина с поста государственного секретаря, и этого Крылов, верный дружбе, ему не простил.
Между тем пункт 3 статьи 1 действующего Цензурного устава гласил:
Произведения словесности, наук и искусств подвергаются запрещению цензуры <…> когда в оных оскорбляется честь какого-либо лица непристойными выражениями или предосудительным обнародованием того, что относится до его нравственности или домашней жизни, а тем более клеветою[842].
Таким образом, теоретически «Вельможа» мог бы столкнуться с цензурными затруднениями[843], которые служат завязкой интересующего нас фарсового рассказа. В реальности же баснописец, по-видимому, сам
