чему – празднование в феврале 1838 года 50-летнего юбилея его литературной деятельности и пожалование ему ордена именно за заслуги на поприще словесности. Это создало новую, небывалую для России ситуацию, когда царь и «знаменитый русский баснописец» оказались фигурами сопоставимого масштаба. И потому сцену на Невском проспекте Крылов разыгрывает как встречу двух мужиков на деревенской улице[861]. Когда младший позволяет себе попенять старшему за то, что они давно не видались (в устах царя это означало, что Крылов давно не был при дворе), тот мгновенно восстанавливает равновесие, замечая, что государь мог бы при желании сам по-соседски навестить поэта. Император признает за Крыловым победу в этой мимолетной сшибке, и рассказ завершается его примирительным смехом – к чести остроумного баснописца.

Юбилей сыграл ключевую роль в трансформации отношений Крылова с царской фамилией. С этого момента старый баснописец в глазах и самого императора, и императрицы, не говоря уже о младших членах семьи, окончательно превратился из обычного подданного в уникальную национальную достопримечательность, приобщиться к которой было лестно даже им. Не случайно императрица Александра Федоровна начинает оказывать Крылову разнообразные знаки внимания[862]. Так, весной того же 1838 года она подарила баснописцу великолепную фарфоровую чашку, которую он впоследствии с удовольствием показывал знакомым[863]. В отличие от безликих вещиц, во множестве выдаваемых из императорского Кабинета, вроде перстней, которые он и сам несколько раз получал, этот подарок знаменовал особенно теплые отношения с дарительницей.

История чашки послужила основой для еще одного фарсового рассказа, известного в позднем изложении Никитенко.

Императрица Александра Феодоровна <…> подарила однажды Крылову чашку, потом, вспомнив, что эта чашка была ей подарена императрицею Мариею Феодоровною, приказала потребовать ее назад. Когда приказание было сообщено Крылову, то он отвечал: «Доложите государыне, что потому я и не отдам чашки, что она принадлежала покойнице». Ответ был передан императрице, которая сказала: «Что делать со стариком? Пусть она у него останется»[864].

В данном случае мы можем уверенно утверждать, что перед нами вымысел Крылова. Об этом свидетельствует письмо его давнего знакомца литератора В. И. Панаева от 2 мая 1838 года. По должности директора канцелярии Министерства императорского двора тот извещал баснописца, что «27‑го апреля фарфоровая чашка с крышкою, покрытою кобольтом с живописью в клеймах, внесена в комнаты государыни императрицы», откуда ее можно забрать[865]. Между тем Александры Федоровны в этот момент уже не было в Петербурге. Она уехала в Берлин рано утром 28 апреля, и Крылов вступил в обладание чашкой в ее отсутствие.

В тогдашней терминологии Кабинета «внесение» чего-либо «в комнаты императрицы» означало выдачу предмета из кладовой по непосредственному требованию Александры Федоровны[866]. Таким образом, императрица сама выбрала подарок для Крылова. В царской семье было принято бережно хранить памятные вещи, и, будь кобальтовая чашка действительно дорогим для нее сувениром, она вряд ли решилась бы с ней расстаться. Тем не менее Александра Федоровна спокойно уехала, позволив баснописцу забрать подарок, а по возвращении в Россию уже наверняка обо всем этом не помнила.

Диалог по поводу чашки подсвечивает два уже разобранных «придворных» фарсовых рассказа – о басне «Вельможа» и о встрече с Николаем на Невском. Нетрудно заметить общность сюжетного построения (смелость Крылова и добродушие высочайших особ) и поэтики (фамильярное «старик»). Рассказывая эти истории о своих придворных успехах, баснописец подчеркивал особое уважение, которым он пользуется со стороны императора и императрицы. Ни один из литераторов того времени не мог похвастаться ничем подобным.

Александра Федоровна продолжала отличать Крылова вплоть до его смерти. Несколько раз она посылала ему букеты цветов[867] – возможно, в память о басне «Василек», маркировавшей его отношения с императрицей-матерью, и он бережно хранил их. На «языке души», принятом в семейном и дружеском кругу Александры Федоровны, эти эфемерные подарки значили гораздо больше, чем жалованные драгоценности.

11

Последние «клиентские» фарсы. – Распря из‑за конюшни. – «Линейка»

В середине – второй половине 1830‑х годов завершается и «клиентский» цикл крыловских фарсов. К этому времени былая зависимость баснописца от покровителей осталась в прошлом; литературная слава, благоволение двора и солидный чин обеспечивали ему вполне устойчивое общественное положение. Его последние «клиентские» фарсы представляли собой скорее игру, нежели способ упрочить свое благополучие.

Один из таких эпизодов известен в пересказе И. П. Быстрова, многолетнего помощника Крылова по Отделению русских книг. 8 февраля 1849 года он сообщал библиофилу и библиографу С. Д. Полторацкому о том, что у книгопродавца И. Т. Лисенкова в числе редкостей, принадлежавших некогда Оленину, продается «собственноручное письмо Ив<ана> Андр<еевича> Оленину, в котором он жалуется на С. В. Васильевского в нанесенных ему, Ивану Андреевичу, от последнего обидах». Этот «казус, не делающий однакож чести нашему поэту», приключился на памяти самого Быстрова:

Предметом интриги была конюшня, а началом ссоры кухарка Ивана Андреевича. А. Н. Оленин искренне расположен был и к Крылову, и к Васильевскому и потому находился в величайшем затруднении решить спорное дело. Истец и ответчик или лучше сказать две спорящие особы были каждый при своих достоинствах, связях, и честолюбием равны также. Помню, как Ив. Андр. стоял на коленях пред Елизаветою Марковною и со слезами умолял ее о покровительстве, и пр. и пр.![868]

Степан Васильевич Васильевский, многолетний эконом и казначей Публичной библиотеки, был, по характеристике В. И. Собольщикова, «нарочито надменным и высокомерным мужем»[869]. Он уступал Крылову в чине, зато по должности имел большое влияние на условия жизни многочисленных обитателей дома, принадлежавшего Библиотеке. В его ведении находилась и общая конюшня. Сам Васильевский, живший с семьей в том же доме, пользовался ею с середины 1820‑х годов; там же держал своих лошадей Лобанов[870].

Столкновение между Крыловым и Васильевским могло произойти не ранее конца 1833 года, когда баснописец обзавелся собственным выездом и ему понадобилось помещение для лошадей и экипажа. В кучера он тогда же нанял Парфентия Семенова, который доводился родным братом кучеру Васильевского Гавриле. Что касается кухарки, ставшей «началом ссоры», то, согласно домовой книге библиотеки на 1833 год, в услужении у баснописца в это время находилась «Иванова Марья, умершего унтер-офицера жена с дочерью Александрой и сыном Иваном»[871]. Для Крылова эта женщина была не просто кухаркой. 20-летняя Александра – его незаконнорожденная дочь. В конце 1833 года она была уже сговоренной невестой; в феврале 1834‑го она выйдет замуж и покинет квартиру баснописца. Что касается Ивана, то о его происхождении и дальнейшей судьбе ничего не известно.

Все эти