также не был связан с физическими возможностями и здоровьем. Речь идет о том, как пятидесятилетний баснописец за два года практически самоучкой овладел древнегреческим языком. Вокруг этого действительно выдающегося интеллектуального достижения было выстроено несколько непохожих друг на друга фарсов.

Так, отчетливо фарсовый характер носила сама сцена демонстрации Крыловым своих новых познаний. Она, среди прочего, дает возможность представить себе его актерскую технику. Согласно рассказу Оленина, записанному Гречем, он «боялся ошибиться, краснел, дрожал, трусил как школьник»[783]. Грозным экзаменатором и одновременно главным объектом розыгрыша здесь был, несомненно, Гнедич – давний приятель, коллега, сосед Крылова по дому Библиотеки и, что важнее всего, человек, чья культурная миссия по значимости не уступала его собственной. Равновеликость Крылова и Гнедича в оленинском кругу привела даже к возникновению мифа об их невиданной дружбе, едва ли не братстве[784]. На деле же их отношения были скрыто конфликтными. Позднее, вспоминая предысторию «подвига» Крылова, Гнедич признавался, что «весьма часто упрекал его в лености и в незнании греческого языка как источника чистейших умственных наслаждений. Крылов на упреки друга обыкновенно отвечал равнодушным молчанием, как будто не принимая к сердцу дружеских увещаний»[785]. Наконец, в 1818 году поэты заключили пари: сумеет ли баснописец осилить изучение древнегреческого[786].

За проверкой личных способностей Крылова стояло болезненное для Гнедича соперничество двух культурных проектов – создания русской «Илиады» и создания русской басни. Первый ассоциировался с классическим образованием, обширной эрудицией, усердным трудом, нацеленным на грандиозный, хотя и отдаленный результат. Второй – с трудами как бы мелкими, легкими, не требующими глубоких познаний, однако быстро приносящими отдачу в виде все новых изданий, гонораров и популярности.

Гнедич не сомневался, что в противостоянии труженика и лентяя победа останется за первым. А Крылов, поставив перед собой сверхсложную задачу, повел себя так же, как в случае с искусством жонглирования, – занимался, держа свои усилия в тайне. В случае неудачи он смог бы скрыть болезненное для самолюбия фиаско, в случае успеха – удивить всех невероятной легкостью в преодолении трудностей. Он уверил соседа, что снова начал посещать игрецкие сборища; это позволяло ему сказываться отсутствующим и не принимать по вечерам, если бы Гнедичу вздумалось его навестить. Между тем он упорно учил древнегреческий, пряча грамматику и издания классических авторов от случайных взглядов то под обложкой журнала, то за раскрытой расходной книгой[787], и наконец с блеском явил свое умение в гостиной Оленина, свободно читая и переводя с листа и прозу, и поэзию. Это произошло, по-видимому, в начале 1820 года: британский литератор и полиглот Джон Боуринг, находившийся тогда в Петербурге, в 1821‑м уже сообщал, что Крылов на склоне лет смог изучить древние языки[788].

Изумление, искренний восторг и воодушевление Гнедича запечатлены в нескольких его рассказах. В 1820 году он под свежим впечатлением подробно описал в беседе с В. М. Княжевичем и пари, и его эффектный финал. И даже семь лет спустя он вспоминал об этом в одесском салоне А. С. Стурдзы, хотя уже более лаконично и сдержанно. Свой вклад в распространение этой истории внес и Оленин. В результате она быстро приобрела широкую известность и стала одним из знаковых эпизодов крыловианы[789].

Кто же одержал победу? Крылов, доказавший Гнедичу, что способен самостоятельно выучить труднейший древний язык, или Гнедич, который заставил Крылова признать непреходящую ценность классической учености?

На первый взгляд, Гнедич признал свое поражение. Во всяком случае, написанное им в 1820 году стихотворение «К И. А. Крылову» начинается словами: «Сосед, ты выиграл!..». Однако здесь имеется в виду лишь выигранное пари. Что же касается концептуального спора, то в нем Гнедич мог бы счесть победителем себя. В том же стихотворении он подчеркивал:

Крылов, ты выиграл богатства,

Хотя не серебром —

Не в серебре же все приятства, —

Ты выиграл таким добром,

Которого по смерть, и как ни расточаешь,

Ни проживешь, ни проиграешь[790].

Главным же выводом, который был сделан оленинским кругом, стала уверенность в том, что теперь-то Крылов, сойдя с поприща баснописца[791], присоединится к великому труду по переводу на русский язык всего Гомера и возьмется, в параллель Гнедичу, за «Одиссею». Подобное развитие событий казалось естественным; приобретенный высокой ценой навык[792] требовал адекватного применения. Однако для Крылова это значило бы перечеркнуть многолетние усилия, затраченные на разработку жанра басни, басенного стиха и, не в последнюю очередь, специфического образа русского баснописца. И ради чего? Чтобы оказаться, по сути, в положении начинающего переводчика, помощника Гнедича? Не говоря уже о том, что ему, индивидуалисту до мозга костей, претил даже намек на принуждение.

Выход из этой ситуации Крылов привычно облек в фарсовую форму. Он вдруг словно растерял все свое поэтическое мастерство и наконец, пишет Лобанов, «решительно объявил, что не может сладить с гекзаметром. Это огорчило Гнедича и тем более, что он сомневался в истине этого ответа»[793].

Исследователь русских переводов Гомера А. Н. Егунов, разбирая те 27 стихов «Одиссеи», которые Крылов представил на суд своих друзей-эллинистов, отмечает не только архаизированный стиль, «возвращающий читателя ко временам Сумарокова или к собственным драматургическим опытам Крылова – его ранним трагедиям», но и грубые ошибки поэтической техники – «синтаксические неловкости» и особенно какофонию начальной строки:

Мужа поведай мне, муза, мудрого странствия многи[794].

Во всем этом трудно не заподозрить нарочитость. Запинающееся «мычание» крыловского Гомера сразу приводит на память пародии на утрированно «высокий», перенасыщенный аллитерациями стиль, к которым не раз прибегал и сам поэт, и его младшие современники[795]. Характерно, что, работая над переводом, он заменил эпитет «хитрый» на «мудрый», усилив комический эффект[796].

Этой артистической уловки Крылову, по-видимому, показалось недостаточно, и он дополнил ее двумя оригинальными фарсами, где в качестве метонимии классической культуры и ее материального воплощения фигурируют книги.

Первый был разыгран перед Гнедичем вскоре после обнаружения знания греческого языка. В своей квартире Крылов устроил целое представление с участием ассистентки. Рассказ Гнедича об увиденном записал Княжевич:

Замечательно, что он свою Фенюшку выучил узнавать греческих авторов, может быть по тому, что они от времени, а больше от неопрятности были, каждый отличительно от другого, испачканы и засалены. «Подай мне Ксенофонта, „Илиаду“, „Одиссею“ Гомера», – говорил он Фенюшке, и она подавала безошибочно[797].

Легендарная крыловская служанка Феня (Федосья Васильева), исполнявшая обязанности горничной и кухарки, поступила к нему