Так, в числе любимых рассказов баснописца, которые запомнил Панаев, был и такой: «как он однажды при представлении императрице Марии Федоровне в Павловске наклонился, чтобы поцеловать ее руку, и вдруг чихнул ей на руку»[748]. Воображение слушателей легко дорисовывало картину: ход рутинной церемонии взрывается непосредственным поведением простодушного баснописца; императрица по обычаю желает смущенному Ивану Андреевичу здравствовать; неловкость преодолена, и все присутствующие не без зависти наблюдают, как между Марией Федоровной и Крыловым мгновенно устанавливаются дружески-непринужденные отношения.

Однако достоверность этой истории весьма сомнительна. Представление поэта императрице, несомненно, происходило на глазах у придворных, фрейлин, других гостей и, возможно, младших членов императорской фамилии, но никому из них описанная сцена не запомнилась. Между тем вдовствующая императрица придавала этикету исключительное значение, и столь вопиющее его нарушение едва ли могло бы остаться незамеченным. Остается предположить, что рассказ о чихании – фарсовая выдумка, безобидная и дерзкая одновременно[749]. Прагматика здесь очевидна: когда при церемонном старшем дворе Крылов демонстрирует «фирменную», свойственную баснописцу простоту и естественность, выясняется, что ему позволено то, что для всех остальных немыслимо. Таким образом, уникальность принятой им на себя культурной роли подтверждается авторитетом императрицы. Скорее всего, именно потому Крылов ценил эту историю и включил ее в свой устный репертуар.

В передаче Олениной известен и еще один фарсовый рассказ подобного рода, из числа тех «непричесанных» историй, которых старались избегать официальные биографы Крылова:

С ним был смешной случай касательно государыни. Она как-то его увидела, сидя на балконе, что он подошел на парад взглянуть. Она послала его к себе пригласить, но он не мог решиться идти, будучи непозволительно растрепан. Но она велела волею или неволею его притащить. Ей он не мог ни в чем отказать; наконец пришел и что же: чувствует, что одной ноге холодно, взглянул и увы! что же видит: сапог изорванный, носки забыл надеть и пальцы оттуда торчат. Вот вам весь тут Крылов. Но признался мне, что ему было очень неловко![750]

В этой гротескной сцене утрированная покорность верноподданного образует взрывоопасную смесь с циничной насмешкой над само́й высочайшей особой. Эффект усиливается неправдоподобностью: невозможно поверить ни в то, что вдовствующая императрица могла быть настолько бестактной, ни в то, что не последний чиновник Публичной библиотеки появился на людях в сапоге с огромной дырой[751].

Однако в главном этот фарсовый рассказ тождествен рассказу о чихании: Крылов еще более грубо, чем тогда, погрешает против этикета (взору императрицы предстают голые пальцы ноги, что абсолютно недопустимо), но великодушная монархиня снисходит к беспечности и рассеянности русского Эзопа. В обоих случаях баснописец намеренно выпячивает самые шокирующие черты своего образа[752], чтобы подчеркнуть: сильные мира сего делают для него исключение из общих правил и принимают его таким, каков он есть.

Иную, едва ли не благостную картину отношений Крылова с двором Марии Федоровны и с нею лично рисует Гнедич в заметке «Письмо о поездке в Гатчино 1815 года». Прием, ожидавший их в загородной резиденции императрицы-матери, оказался исключительно теплым:

Когда ей докладывали, что в праздничный день, который случился в приезд наш, мы по чинам нашим не можем быть за обеденным столом, что обряд двора этого не позволяет, «для людей с дарованиями нет обрядов», – изволила отвечать Императрица[753].

В те два дня, что поэты провели в Гатчине, августейшая хозяйка уделяла особенное внимание Крылову[754]. Несколько раз она просила его читать басни и хвалила их, «но всего <…> лестнее было слышать нашему баснописцу, как великая княжна воспоминала наизусть некоторые стихи из басен его»[755].

Помимо литературного таланта Крылов блеснул еще одним, проявления которого от него, несомненно, также ожидали, и сделал это с присущим ему артистизмом. Как рассказывает Гнедич, за обеденным столом он так погрузился в «безмолвные занятия священной трапезы», что чуть не пропустил обращенный к нему вопрос императрицы, а за ужином столь усердно воздавал должное каждому блюду, что приближенный Марии Федоровны Ю. А. Нелединский-Мелецкий обеспокоился тем, что «государыня желает его попотчевать и не находит времени»[756].

Пика своих успехов при старшем дворе Крылов достиг летом 1823 года, когда императрица, узнав, что он был болен[757], пригласила его пожить некоторое время у нее в Павловске. Такая забота высочайшей особы о литераторе может сравниться, пожалуй, только с тем, как начиная с 1816 года Александр I предоставил Карамзину с семейством возможность каждое лето пользоваться принадлежавшим дворцовому ведомству домом в Царском Селе. Баснописец тогда провел в резиденции Марии Федоровны около двух месяцев, причем, как отмечает Нелединский-Мелецкий, «всякий день обедал и ужинал за столом государыни».

Его присутствие вдохновило придворных на театральную затею:

Недавно в Павловске был спектакль: разыгрывали баснь Крылова «Демьянова уха». Крылов на театре уху расхлебывал, хозяин, который потчевал, был кн. Федор Голицын; а княжна Хилкова представляла его жену и кланялась Крылову, чтобы он покушал, очень натурально, по-крестьянски в пояс[758].

В этой комической сценке Крылов демонстрировал свою знаменитую способность к поглощению пищи. Удачную пару ему составил другой толстяк, Ф. С. Голицын, сын его давнего покровителя, партнер по любительским спектаклям в Зубриловке и Казацком, а позже – у Олениных. Публика осталась представлением довольна, скабрезных же обертонов «Демьяновой ухи» никто, похоже, не заметил.

Обласканный императрицей-матерью и всем ее окружением, Крылов, однако, вовсе не стремился ни развивать свои успехи на этом поприще, ни извлекать из них новые выгоды[759]. Двор сам по себе, видимо, его не интересовал, и хотя признание в высших сферах укрепляло его статус, в том числе внутри литературного сообщества, он был не прочь над этим поиронизировать[760].

Для него было принципиально важно сохранить в отношениях с двором независимость и достоинство. Эту проблему, мучившую Жуковского, он решил настолько естественно, что никому и в голову не пришло в чем-то его упрекнуть. С того момента, когда Оленин впервые представил его императрице, Крылов, по-видимому, взял себе за правило держаться на расстоянии и не напрашиваться на милости, а получая их, реагировать подобающим образом, но не более того. Так, знаком благодарности Марии Федоровне за внимание к его здоровью стала басня «Василек» – изящная стилизация галантного языка цветов[761]. Однако пометой «Июня 15 дня 1823. Павловск», указывающей на личность покровительницы, Крылов сопроводил текст только при первой публикации