Однако в архиве Лобанова сохранился первоначальный вариант описания этого триумфа Крылова, где прямо говорится, что тот «приехал в „Беседу“ <…> во время чтения утомительной „Песни Россиянина“»[721]. Мистико-патриотическая ода С. А. Ширинского-Шихматова «Песнь Россиянина в новый 1813 год», состоящая из 32 десятистишных строф и написанная подчеркнуто высоким, «трудным» слогом со множеством архаизмов, идеально оттеняла крыловскую миниатюру. Да и Шихматову баснописец рад был насолить, памятуя, что именно этого стихотворца избрали членом Российской академии в тот день, когда забаллотировали его самого.

По наблюдению М. Г. Альтшуллера, Крылов был заранее знаком с программой чтения; скорее всего, его опоздание не было случайным. Свое появление в зале, убранной наподобие великолепного театра[722], он срежиссировал по законам сцены, превратив чинное заседание в свой перформанс. Позаботился он и о реквизите. Через тридцать лет перед глазами Лобанова все еще живо стояла эта картина: «Иван Андреевич руку в карман, вытащил измятый листочек и начал: „Демьянова уха“».

Фарсовый характер происходящего усиливался дерзкой литературной аллюзией. Первая строка басни:

Соседушка, мой свет! —

явственно изоморфна зачину обсценной «епиграммы» Баркова[723] «Федул», которая почти наверняка была знакома мужской части аудитории:

Федулушка, мой свет, какой это цветок,

Который у мущин блистает из порток?[724]

И сама уха, играющая ключевую роль в сюжете и фонетическом строе басне Крылова, на слух человека искушенного была маркирована «срамным» смыслом. Укажем, к примеру, на аллитерационную игру в народной песне «По мху я, девушка, ходила…», где в центре – приготовление ухи и угощение ею:

Уху я, девушка, варила,

Уху я, девушка, варила,

      Уху я, уху я,

      Уху я, уху я, уху я! <…>

Драгих гостей ухой потчивала,

Драгих гостей ухой потчивала,

      Ухой я, ухой я,

      Ухой я, ухой я, ухой я![725]

Дополнительную пикантность ситуации придавало то обстоятельство, что Шихматов славился набожностью и почти монашеским образом жизни. И его ода, разумеется, была насыщена высокой лексикой и библейской метафорикой. Фривольные обертоны крыловской басни на этом фоне должны были звучать особенно сочно.

Чтение «Демьяновой ухи» – последний из известных нам фарсов, прямо связанных со сведением литературных счетов и пронизанных «барковщиной» как сквозным мотивом. Некоторые эпизоды этого цикла в дальнейшем продолжили свое существование в качестве анекдотов, которые рассказывал в том числе и сам Крылов. Их остроумие, брутальность, артистизм, утратив связь с конкретными обстоятельствами и отношениями, органично влились в образ баснописца.

5

Семиотизация бытового поведения. – Униформа баснописца. – Демонстративное обжорство

Окончательно утвердившись в столичном литературном сообществе, добившись признания и читающей публики, и двора, обретя устойчивое материальное положение (жалованье, казенная квартира), Крылов мог бы позволить себе успокоиться и опочить на лаврах. Однако на вторую половину 1810‑х – начало 1820‑х годов приходится расцвет его фарсового поведения. Устоявшиеся бытовые привычки и черты характера подвергаются интуитивной, но точной и системной семиотизации. Лень, малоподвижность, сонливость, неряшливость и обжорство обретают новый, возвышающий их смысл. Отныне они не просто сопровождают жизнь литератора по имени Иван Крылов, а целенаправленно демонстрируются автором «Басен Ивана Крылова» как зримые выражения качеств, присущих поэту-баснописцу[726]. Они обозначают поэтическую созерцательность, невозмутимость, «философическую» небрежность и рассеянность, простодушие и душевный покой – отражение чистой совести[727], естественность и некую фундаментальную витальность.

Еще один важнейший атрибут образа баснописца – пожилой возраст как условие мудрости – Крылов присваивает себе вопреки очевидности. Еще не достигнув пятидесяти лет, он приобретает манеру поведения человека, старшего пятнадцатью-двадцатью годами. Отсюда его внешнее бесстрастие[728], казавшееся современникам едва ли не безгрешностью. И даже то, что в ином случае сочли бы отталкивающим, начинает восприниматься как милые и простительные стариковские слабости.

Подобно Эзопу, Крылов-баснописец предлагал ценить себя не по внешности, а за внутренние достоинства. Подобно Лафонтену, как он описан в знаменитом похвальном слове Шамфора[729], он выступает «соразмерным» своему читателю; не поучает его с духовных или поэтических вершин, а беседует по-дружески, на равных, чему, несомненно, способствовала его совсем не аристократическая наружность.

Выдающееся дарование драматурга и актера, незаурядный ум, жизненный опыт вкупе с художественной интуицией позволили Крылову сформировать на основе своего бытового поведения конструкт редкой убедительности. Требуется немалое усилие, чтобы вычленить технические приемы, которые он использовал для достижения нужного эффекта.

Так, он, по-видимому, совершенно сознательно вносил в свой костюм элементы беспорядка. Повторяемость не позволяет считать их случайными. В начале 1820‑х годов «не старый и не дедушка Крылов» запомнился М. Ф. Каменской, тогда еще девочке, таким:

Грязный был голубчик, очень грязный! Чистой рубашки я на нем никогда не видала; всегда вся грудь была залита кофеем и запачкана каким-нибудь соусом; кудрявые волосы на голове торчали мохрами во все стороны; черный сюртук всегда был в пуху и пыли; панталоны короткие, как-то снизу перекрученные, а из-под них виднелись головки сапог и желто-грязные голенища… Да, не франт был Иван Андреевич, и несмотря на это, ему все смотрели в глаза и чуть на него не молились[730].

Учитывая конструкцию тогдашних мужских панталон со штрипками (стремешками), которые с одной стороны пришивались, а с другой – застегивались на пуговицу или крючок[731], перекрутить при надевании штанину и не заметить этого было крайне сложно. О подобном обращении с другим предметом туалета пишет и художник Ф. Г. Солнцев, в те же годы постоянно встречавший Крылова в доме Олениных:

И. А. Крылов, как я его помню, был высокого роста, весьма тучный, с седыми, всегда растрепанными, волосами; одевался он крайне неряшливо: сюртук носил постоянно запачканный, залитый чем-нибудь, жилет надет был вкривь и вкось[732].

Неправильно застегнутый жилет с перекошенными полочками можно увидеть на гравированном портрете баснописца, выполненном в 1824 году Отто (Ермолаем Ивановичем) Эстеррейхом по собственному рисунку. На экземпляре этой литографии, подаренном молодому князю Михаилу-Рафаилу Долгорукому, Крылов не без удовольствия написал: «Каков есть»[733].

Ил. 34. Взлохмаченные волосы. Крылов на рисунке О. А. Кипренского. Около 1816.

Ил. 35. Неправильно застегнутый жилет. Крылов на портрете работы Е. И. Эстеррейха. Автолитография. 1824.

Любопытно, что на большинстве его изображений 1800–1830‑х годов присутствует белый жилет. В описываемое время это была