на втором году своего пребывания в столице Крылов был в оленинском доме своим человеком, свидетельствует письмо Сергея Марина, еще одного короткого приятеля хозяина, от 11 мая 1807 года: «Поклонитесь барыне и всему вашему семейству – Озерову, Капнисту, Крылову, Шаховскому»[682].

Теперь коллективным адресатом фарсов становится столичный литературно-театральный бомонд. К началу 1807 года относится свидетельство М. С. Щулепникова, младшего приятеля Крылова, о его реакции на следующие «стишонки»:

Небритый и нечесаный,

Взвалившись на диван,

Как будто неотесанный

Какой-нибудь чурбан,

Лежит совсем разбросанный

Зоил Крылов Иван:

Объелся он иль пьян?[683]

Автором их был Д. И. Хвостов, а причиной появления – некое «сатирическое замечание, сделанное ему Крыловым». Возможно, оно касалось перевода L’ Art poétique Буало, а возможно – и притч, конкуренцию которым уже составляли немногочисленные крыловские басни[684]. Свои стихи Хвостов выдавал «за сочинение неизвестного ему остряка и распускал их с видом сожаления, что есть же на свете люди, которые имеют несчастную склонность язвить таланты»[685]. Таким образом он, хотя и довольно неуклюже, пытался имитировать отторжение Крылова петербургским обществом, где якобы не рады его «второму пришествию».

Бросается в глаза, что Хвостов пишет не эпиграмму на какое-либо из сочинений Крылова, его стиль или на него самого как литератора, а прибегает к личным оскорблениям: пьяница, обжора, невежа, неряха, чурбан – да еще и прямо называя «зоила» по имени. С автором «Модной лавки» он обращается, как с зарвавшимся плебеем[686].

Напомним, что Крылов в это время – отставной губернский секретарь, незнатный и небогатый, Хвостов – тоже отставной, но действительный статский советник, состоятельный, принадлежащий к древнему дворянскому роду и в 1799 году пожалованный в графское достоинство. Еще недавно он занимал должность обер-прокурора Синода, а вскоре, в конце 1807 года, будет назначен сенатором. Такой перенос литературного соперничества в социальную плоскость не мог не задеть Крылова, живо напомнив ему юношеский конфликт с Княжниным и Соймоновым, тогда обернувшийся для него крахом служебной и театральной карьеры. Хвостов, один из первых исследователей русского литературного сообщества, кропотливый собиратель писательских биографий, несомненно, помнил эту историю, которая происходила у него на глазах.

В русской традиции архетипическое столкновение поэта с вельможей проецировалось на широко известный эпизод 1740 года, когда Василий Тредиаковский, человек высокообразованный и талантливый, но родом попович, был избит палками и демонстративно унижен по приказанию всесильного кабинет-министра Артемия Волынского. Актуальность драмы времен Анны Иоанновны лишь возрастала по мере того, как нравы менялись и основой достоинства поэта чем дальше, тем больше признавался его талант, а не чин, происхождение или богатство[687].

«Месть» Крылова оказалась изощренно литературной:

под предлогом желания прослушать какие-то новые стихи графа Хвостова напросился к нему на обед, ел за троих, и после обеда, когда Амфитрион, пригласив гостя в кабинет, начал читать стихи свои, он без церемонии повалился на диван, заснул и проспал до позднего вечера[688].

Ил. 31. Рифмач читает свои стихи. Гравюра И. А. Иванова по рис. И. И. Теребенева. Около 1814.

Не столь важно, был ли этот мини-спектакль действительно разыгран в доме Хвостова или существовал лишь в воображении тех, кто наблюдал за конфликтом. Скорее всего, Щулепников передает один из фарсовых рассказов Крылова. Но в любом случае, перевести злую карикатуру на язык театра, причем с самим собой в главной роли, было очень по-крыловски.

Помимо актуальной, в особенности применительно к формировавшейся репутации Хвостова, топики «стихобесия»[689], здесь важны аллюзии на другое литературное предание – известные истории о выходках Баркова (сына священника, как и Тредиаковский) в адрес аристократа Сумарокова. В первой из них Барков, находясь в гостях у своего оппонента, вместо того чтобы всерьез соревноваться с ним в поэтическом мастерстве, побеждает с помощью брутального приема – испражняется в шляпу хозяина. Во второй рассказывается о том, как, опять-таки в доме Сумарокова, Барков сначала превозносит его талант, а затем, когда польщенный поэт на радостях угощает его водкой, напивается и нагло заявляет, что на самом деле считает первым поэтом себя[690]. В обоих случаях комизм основан на эффекте обманутого ожидания и резком столкновении возвышенных литературных материй с самым низменным бытовизмом. Разыгрывая роль Баркова – в некотором смысле такого же enfant terrible, каким тогда был он сам, Крылов проецировал на Хвостова образ напыщенного и самовлюбленного «пииты». Ассоциация с Сумароковым, также переводчиком Буало, была отнюдь не случайной. Кроме того, Хвостов в предисловии к «Притчам» подчеркивал, что начал сочинять их в том числе и под его влиянием[691]. Крылов же приравнивает Хвостова к иному Сумарокову – не выдающемуся поэту, а незадачливому персонажу анекдотов[692].

С особенным одобрением торжество Крылова восприняли в оленинском кругу, где шутки над графом Хвостовым и его творчеством стали ритуалом, соблюдавшимся много лет. По воспоминаниям старшей дочери Оленина Варвары (родившейся в 1802 году), для обитателей и гостей дома «был издан закон, что, кто уже слишком много глупого скажет, того тотчас заставить прочесть басню Хвостова, а смысл басни этой прочесть в предыдущей басне»[693].

С домом Оленина, не только патрона, но друга и единомышленника, будет связана вся последующая жизнь Крылова. Исследователи не раз обрисовывали контуры своеобразного «проекта», к которому привлек его Оленин[694].

Образованный эллинист, Оленин одновременно был одним из первых последовательных проводников на русской почве идей национального культурного строительства, актуальнейших для воюющей с Наполеоном Европы. Интеллектуальная программа оленинского круга лежала в поле раннеромантического национал-консерватизма и на фоне других изводов консервативной идеологии в России первого десятилетия XIX века, представленных именами А. С. Шишкова, С. Н. Глинки, Ф. В. Ростопчина, а также, с некоторыми оговорками, Карамзина, выделялась отсутствием изоляционизма и вообще меньшей политизированностью. Просветительская закваска давала иммунитет от обскурантизма и мистицизма. Но главное – смыслообразующим ядром национального, не менее значимым, чем сила, слава и военные победы государства, в представлениях Оленина и его друзей выступала культура.

Матрицей должна была служить культура античная, прежде всего древнегреческая, интерпретируемая сообразно локальным историческим, религиозным и другим особенностям конкретного народа. Оленин, поклонник и последователь Винкельмана, вдохновлялся его суждением, высказанным применительно к живописи, но имеющим и общетеоретическое значение: «Единственный путь для нас сделаться великими и, если можно, даже неподражаемыми, – это подражание древним», – с уточнением, что великие художники Нового времени достигли совершенства постольку, поскольку «черпали хороший вкус из первоисточника», не копируя древние