Феномен Крылова был явлен европейскому читателю именно в том виде, в каком он к тому времени сформировался в России, усилиями прежде всего самого баснописца. Тот, по-видимому, остался вполне доволен. Позднее, подчеркивая одну из важнейших черт своей фарсовой личности, он будет лукаво ссылаться на заграничные авторитеты: «А я, мой милый, ленив ужасно… <…> Да что, мой милый, говорить… И французы знают, что я лентяй»[809].

8

Бродячие сюжеты в составе крыловианы. – Завершение «литературного» цикла. – «Завистник». – Крылов на придворном маскараде 4 января 1830 года

Начало следующего периода в фарсовом поведении Крылова пришлось на время перемен в политическом и культурном поле – восшествия на престол Николая I, кончины императрицы Марии Федоровны, возникновения идеологии «православия – самодержавия – народности».

Публичный образ и репутация русского баснописца к этому времени были уже сформированы, и настолько успешно, что оказались способны к самостоятельному существованию. Молва стала приписывать Крылову все новые фарсовые выходки, в том числе перелицовывая бродячие анекдотические сюжеты. К примеру, с ним связали историю, которая рассказывалась и о другом человеке, также известном рассеянностью, – о генерале Х. И. Бенкендорфе[810]. Якобы Крылов, решив проведать своего друга и не зная, что тот переехал, явился на его старую квартиру и улегся отдохнуть на хозяйской кровати, где его и обнаружил спящим новый жилец[811].

Изложение другой малодостоверной истории в записях М. А. Корфа предварено словами: «Многим старожилам, верно, памятен анекдот, ходивший в то время по городу…»[812]. Далее сообщается о том, как однажды Крылов, недолго думая, сел в карету к своим приятелям и прямо с Невского проспекта укатил с ними в Москву. Ни верификации, ни датировке этот анекдот не поддается[813], но беспечность, спонтанность и причудливость – базовые черты фарсовой идентичности баснописца – позволили ему естественно вписаться в крыловиану.

Между тем во второй половине 1820‑х годов в его собственном фарсовом поведении происходят заметные изменения. Практически исчезают эпизоды, связанные с собратьями по литературному цеху. В частности, в начале 1830‑х завершается микроцикл фарсов, мишенью которых был Гнедич. Опираясь, по-видимому, на его рассказ, Лобанов так описывает последний фарс этой серии:

Гнедич, переводчик «Илиады», ближайший сосед, сослуживец, вседневный собеседник и добрый товарищ его [Крылова], человек высокой души и светлого ума, удрученный болезнию, оставляя службу и оканчивая литературное свое поприще, удостоился получить 6000 р. пенсии от государя императора. Вдруг Крылов перестал к нему ходить, встречаясь в обществах, не говорил с ним. Изумленный Гнедич, да и все, видевшие эту внезапную в Крылове перемену, не постигали, что это значило. Так прошло около двух недель. Наконец, образумившись, Крылов приходит к нему с повинною головою: «Николай Иванович, прости меня». – «В чем, Иван Андреевич? Я вижу вашу холодность и не постигаю тому причины». – «Так пожалей же обо мне, почтенный друг: я позавидовал твоей пенсии и позавидовал твоему счастию, которого ты совершенно достоин. В мою душу ворвалось такое чувство, которым я гнушаюсь». Пламенный Гнедич кинулся к нему на шею, и в ту же минуту все прошлое забыто[814].

Столь явное выражение неприязни действительно выглядело странно. Трудно допустить, чтобы баснописец с его знаменитой выдержкой, отточенной годами «промыслов картежных»[815], не сумел скрыть внезапный приступ зависти. Кроме того, хотя мемуаристы отмечали его злопамятность, но ревнивое отношение к чужим успехам и в особенности к чужому благосостоянию ему свойственно не было. Да и сцена покаяния крайне нехарактерна для ироничного и циничного Крылова. Все это позволяет заподозрить здесь фарсовый спектакль – реакцию на тягостную атмосферу, сложившуюся вокруг Гнедича в последние месяцы перед его отставкой.

Соответствующее прошение было подано в апреле 1830 года, но решение последовало только в начале ноября[816]. Помимо сохранявшихся за ним двух пенсионов (их общая сумма и составляла упоминаемые Лобановым 6 тысяч рублей)[817], ему был назначен третий в размере полного жалованья библиотекаря – 1200 рублей. Последнего Гнедич добивался с истерической настойчивостью, обвиняя Оленина в том, что тот якобы издавна был к нему несправедлив и недостаточно ценил его заслуги[818].

Измученный болезнью, одинокий, разочарованный вялым откликом на дело всей его жизни – перевод «Илиады», Гнедич все больше погружался в уныние и раздражительность. Мало того, он наблюдал невероятный взлет Крылова, в том же 1830 году увенчавшийся заключением знаменитого контракта со Смирдиным. Если Крылову за право в течение десяти лет переиздавать собрание его басен издатель заплатил 40 тысяч рублей, то Гнедич за весь тираж «Илиады», изданной Российской академией в пользу автора, смог выручить только 11 тысяч; к тому же книга раскупалась плохо[819]. Эта драма разворачивалась на глазах всех сотрудников Библиотеки, включая Крылова. Наблюдал он и то, с каким ожесточением Гнедич боролся с воображаемым противником за причитающееся ему содержание.

Между тем со стороны условия его отставки даже без пресловутого третьего пенсиона представлялись просто великолепными. Многие могли бы позавидовать той участи, на которую сетовал Гнедич, и аффектированная «зависть» соседа-баснописца это подчеркивала. Нагнетая напряжение в течение двух недель, Крылов подвел дело к театральной развязке в духе старинной «слезной» драмы. По канонам этого жанра Гнедичу отводилась роль благородного и великодушного героя, а сам он сыграл отрицательного персонажа, который в финале совершает своего рода tour de force, исключительное моральное усилие, ведущее к прощению и катарсису.

Впрочем, крыловский перформанс, что было не редкостью, оказался двусмысленным. В нем можно заметить не только злую пародию на прекраснодушие, столь свойственное его соседу, но и попытку заступиться за Оленина, дав Гнедичу самому почувствовать, каково это, когда старый друг внезапно начинает обращаться с тобой как с врагом. Как бы то ни было, цели своей Крылов не достиг. Сентиментальный финал его перформанса оказался до такой степени созвучным тогдашнему самоощущению Гнедича, что тот, не заметив иронии, воспринял странное поведение баснописца всерьез[820].

В это же время радикальным образом меняется и характер «придворных» фарсов. Со смертью в 1828 году Марии Федоровны прекратил существование феномен ее двора, где благоволили поэтам. При дворе Николая I литературный круг как таковой отсутствовал; сообщество литераторов чем дальше, тем больше воспринималось императором как чуждое и даже враждебное. Так, Жуковский присутствовал в царской семье лишь как один из воспитателей наследника, а Пушкин появится в избранном «аничковском обществе» только в качестве мужа знаменитой красавицы. Но с Крыловым Николай познакомился еще подростком, впервые увидев его при дворе матери. Там Крылова привечали как национального поэта, недаром великая княжна