– Ваш сын записан в кирасиры, а я шеф Кавалергардского полка; если вы желаете, я попрошу императрицу перевести его в мой полк, это ему даст повышение.

Дашкова поблагодарила за доброе намерение, но сказала, что не может воспользоваться предложением, потому что уже писала о его службе к князю Потемкину и не хочет без причины выступать против него.

– Что же тут для него неприятного? – спросил князь, почувствовавший укол. – Впрочем, располагайте мной; ваш сын сделает карьеру, трудно сыскать молодого человека красивее него.

Дашкова вспыхнула от досады, и разговор прекратился. Но при следующей встрече Орлов, обращаясь прямо к молодому Дашкову, сказал:

– Какая жалость, что меня не будет в Петербурге, когда вы приедете; я уверен, что вы замените теперешнего фаворита при первом появлении при дворе. Я с удовольствием занялся бы моей теперешней должностью – утешать отставных.

Вне себя от негодования Дашкова выслала сына из комнаты и сказала Орлову, что находит весьма неприличным, когда он говорит так с семнадцатилетним мальчиком и так компрометирует императрицу, в уважении к которой она его воспитывает; что касается фаворитов, Дашкова просила его вспомнить, что она никогда не признавала ни одного из них.

После этого они разъехались. Орлов отправился в Швейцарию, Дашкова – в Париж. Затем мы встречаем ее осматривающую французские крепости с сыном и с полковником Самойловым по особому дозволению маршала Бирона. Из Франции она едет в Италию и тут совершенно погружается в картины и статуи, занята камеями и антиками, покупает для подарка императрице картину Ангелики Кауфман, ездит к папе, к аббату Гальяни и, наконец, отправляется в Россию через Вену.

В Вене у нее случается горячий спор с Кауницем. Кауниц, у которого она обедала, назвал Петра I «политическим творцом России». Дашкова заметила ему, что это западный предрассудок. Кауниц не сдался. Дашкова – еще меньше. Она соглашалась, что Петр сделал для России чрезвычайно много, но находила, что материал был готов и рядом с гениальным употреблением он его бесчеловечно гнул и ломал.

– Если бы он в самом деле был великим государственным человеком, он сношениями с другими народами, торговлей, не торопясь, достигнул бы того, до чего дошел насилием и жестокостью. Дворянству и крепостным стало хуже от его необузданной страсти к нововведениям; у одних он отнял охраняющий суд, к которому они только и могли прибегать в случае притеснений; у других отнял все привилегии. И для чего всё это? Для того чтоб расчистить дорогу военному деспотизму, то есть самой худшей форме правления из всех существующих. Из одного тщеславия он так торопился обстроить Петербург, что сгубил тысячи работников в болотах. Он не только обязывал помещиков поставлять известное число крестьян, но заставлял их строить себе дома по его собственным планам, не спрашивая, нужны они им или нет. Одно из главнейших зданий – Адмиралтейство и доки, стоившие очень много, – поставлено на берегу реки, которую никакой труд человеческий не сделает судоходной не только для военных кораблей, но и для купеческих.

– Однако ж, – заметил Кауниц, – все же нельзя без умиления видеть монарха, который сам с топором в руке учится на корабельной верфи.

Неумолимая Дашкова и этого не пропустила.

– Ваше превосходительство, – ответила она, – верно, шутите. Кто может лучше вас знать, как дорого время для монарха и есть ли ему досуг заниматься каким-нибудь мастерством? Петр I имел средства выписать не только корабельщиков, но и адмиралов. Мне кажется, что, теряя время в Саардаме, работая топором и учась площадным голландским поговоркам и корабельным терминам, которыми он исказил русский язык, он просто забыл свой долг.

Я предвижу, как возвеселятся православные души московских славян при чтении этого спора; они должны непременно в Родительскую субботу помянуть блинами с постным маслом нашу княгиню!

Иосиф II был болен, он желал, чтоб Дашкова осталась еще несколько дней, но она получила от Фридриха II приглашение для себя и сына присутствовать на его маневрах. Она виделась, впрочем, с Иосифом II запросто в кабинете естественной истории.

Через неделю Дашкова на маневрах, где Фридрих учит 42 000 человек и куда он никогда не пускал женщин; но Дашкову пригласил отдельно. Сама принцесса заезжала за ней, довезла до места, где король хотел встретиться с княгиней, и просила ее выйти из кареты, говоря: «Милая княгиня, король хочет с вами здесь встретиться, но так как я не имею ни малейшего желания видеть этого старого ворчуна, то я поеду дальше». И Дашкова остается в невинном tete-a-tete с Фридрихом II, который берет с собой ее и сына на военную инспекцию провинций.

В июле 1782 года Дашкова возвратилась в Петербург. Императрица назначила ее президентом Академии наук. Дашкова сначала, кажется, в первый раз отроду, смешалась и хотела отказаться. Она написала резкое письмо к императрице и в двенадцать часов ночи поехала с ним к Потемкину. Потемкин был уже в постели, однако принял ее. Он прочитал письмо, изорвал его и бросил на пол, но, видя, что Дашкова сердится, сказал ей: «Тут есть перо и бумага, пишите, пожалуй, опять. Но только всё это вздор, зачем вы отказываетесь, императрица носится второй день с этой мыслью. В этом звании вы будете чаще видеться с ней; а дело-то в том, сказать по правде, что она со скуки пропадает, постоянно окруженная дураками».

Красноречие Потемкина победило Дашкову; она едет в Сенат присягать на новую должность и с той минуты становится президентом consomme[80]. Она просит знаменитого старца Эйлера ввести ее в конференц-залу академии; ей хотелось под эгидой науки явиться перед академиками. Она представилась им не молча, как вообще русские президенты, а с речью, после которой, видя, что первое место возле президента занято Штелином, она обернулась к Эйлеру и сказала: «Сядьте где угодно; каждое место, занятое вами, будет первое».

Потом она с обычной деятельностью своей принимается за искоренение злоупотреблений, то есть краж; увеличивает число воспитанников, улучшает типографию и, наконец, предлагает императрице основание Российской академии. Екатерина назначает ее президентом и в новой академии. Дашкова опять произносит речь. «Вам известны, господа, – говорит она между прочим, – богатство и обилие нашего языка. Переведенное на него мощное красноречие Цицерона, мерное величие Вергилия, увлекательная прелесть Демосфена и легкий язык Овидия не теряют ничего из своих красот… Но нам недостает точных правил, пределы и значения слов не определены, в наш язык взошло много иностранных оборотов». А потому она предлагает работать над грамматикой и над русским академическим словарем. Она сама собирается делить труды академиков и действительно принимается за словарь.

Казалось, императрица была довольна