Странно, думаю, что меня никто до сих пор не заметил. Может, беду стороной пронесло? Огляделся со всеми предосторожностями: нет, двое стоят над моей головой. Щелка в настиле с ладонь, снизу не видно кто, но точно не мелкие пацаны. Оба габаритней Лосяша. Спокойно стоят, курят и вроде бы с кем-то переговариваются.

И вдруг в моем ухе ласково заскребло, как мокрая промокашка на перепонке в стороны расползлась. На скулу скатилась струйка горячей воды, прорезались звуки. Как плёнку киношную запустили после обрыва:

— Пацан с нашего края по кладке не пробегал? Толстый такой, неповоротливый?

Насколько я понял, это Сашка Погребняков про меня у кого-то спрашивает.

А в ответ ему:

— Пята, что ли?

— Деда Драня внук?

Услышав ехидные голоса и сопоставив прочие обстоятельства, я понял, что это братья Митрохины, племянники дяди Коли. Ихний пахан приходится крёстным нашему атаману. Когда мы сюда шли, оба они на скамейке сидели возле калитки. Я, было дело, порывался сторонкой их обойти, да Валерка за руку придержал: не ссы, типа, со мной не заденут.

А при Сасике, стало быть, можно:

— То не он, в Куксе сидит, вошкается?

— Глянь там, не обосрался? — изгалялись Митрохи.

Волки, думаю, тряпошные! Вы ж сюда прибежали не покурить, а по общей тревоге. Увидели, что пацан крутится под настилом. Не с дурной же он головы? Могли бы окликнуть. И Сасик тоже хорош! В глаза бы сказал, что есть у меня лишний вес. Так нет: «то-олстый, неповоро-отливый!»

Обиделся я. Как Витька Григорьев в те времена, ринулся прочь. Верней, отпустил руки, на спину лёг — и куда течение вынесет. А слова дурного против Митрох сказать не рискнул. И не сказал бы в любом возрасте. Это такие волки, что будут идти по следу, покуда не отомстят. На нашем краю братья особняком. Все уличные — они приблатнённые, татуировки на теле, где только можно. Я в детстве хотел стать лётчиком, атаман моряком, Сасик шофёром. Эти ж, как будто бы с первого класса знали: их дом — тюрьма, и пропуск туда только по серьёзной статье. Даже старушки с нашей округи что-то предчувствовали, называя Митрох исключительно «бандюками», а пришлые пацаны, завидев их издали, заголосили «Атас!».

Правый берег у речки крут до самой глубинки. Только у этого мостика нет брода для конных подвод. Дома подпирают, лошадям и без брички не развернуться. И слышно оттуда:

— Саня!

— Санёк!

— Погоди!

То Сашка Погребняков с братьями Музыченко не отстают, всё силятся до меня докричаться.

Ага! — думаю, — падлы, засуетились? Чуете жопами, что не будет вам нынче никакого футбола без толстого, неповоротливого?

И злорадство какое-то бальзамом на душу легло. А Быш со своими Овцами, если так разобраться, не при делах…

Прибило меня по законам физики к противоположному берегу, в конце огорода тех самых Митрох. Там всё как у людей: загородка для уток из мелкоячеистой сетки, внутри водяная мельница, чтобы мусор в банки не попадал. Справа калитка, вниз от неё ступени из деревянных плах, почти до воды, а дальше — непролазные кушери.

Захочешь протиснуться, только бочком, спиною к плетню, что я и сделал. Здесь меня точно никто не будет искать. Хозяева тоже не шуганут: взрослые на работе, а детки лихие всё ещё около кладки.

Их видно. А что там за поворотом, это вопрос. Ушла моя будущая любовь, или ещё загорает?

Выждал я, пока «Санёк, выходи» стороной пронесёт, выбрался из укрытия. Ступеньки широкие, солнцем прожаренные, аж пар от штанов. Надо, думаю, выжать одежду, чтобы скорей высыхала, а то дома опять попадёт, и на футбол не отпустят.

Начал рубашку снимать, а она к спине прилипает. В загородке утки перепугались, подняли гвалт и вон из воды. А селезень дыру в сетке нашёл, подкрался, да как щипанёт за место, на котором сижу! Я инстинктивно в сторону, а там железнодорожный костыль с краю для крепости вбит. Как всё равно на костёр сел! На ощупь волдыря нет, но болит. Сплюнул в жменю, растёр — не помогло. Ну, падла!

Кто в детстве не мстил неодушевлённым предметам? Так и я: высморкался на костыль, подошвою приложился. А что ты ещё той железяке сделаешь? В речке бы утопил, да никак не вытаскивается. Облить что ли водой, чтобы больше не жглась? Сказано — сделано. Снял штаны, над нею пожамкал — половина мимо стекла. Рубашку вообще чуть не порвал, что-то под пальцами хрустнуло. Пощупал ногой — всё равно горячо. Взялся тогда за трусы. Ну, те на себе, не снимая. По-быстрому, по-пацански, пока на том берегу нет никого.

Спустил до колен, середину выжал, только за края взялся, а оттуда как раз:

— Хи-хи!

Здравствуй, моя любовь! Как тебя сюда занесло? Живёшь же в другой стороне!

Пришлось опять прятаться за кустами. Сел на корточки, голову опустил — стыдно. Под землю бы провалился. А где-то там:

— Саня!

— Санёк!

В два голоса:

— Выходи-и!

Это Сасик и Быш. Валерка молчит. Не по чину ему беглецов из кустов выколупывать. Атаманское дело — общее руководство. Уж кто-кто, а он давно изучил мои заморочки. Знает что Пята далеко не уйдёт. Вот и послал подчинённых голосить по второму кругу, вдруг отзовусь?

И тут меня мысль обожгла. Какое счастье, что все они живы! И что по сравнению с ним все мои переживания и обиды! Память бы душу не беспокоила, было б совсем хорошо!

Спрыгнул я в Куксу, поднял над головой одежду и устремился туда, где слышались знакомые голоса. Сделал шаг… да как о корягу споткнусь! — ушёл с головой. Нет, правду Сасик сказал, какой-то я стал рохля. Надо будет поменьше жграть…

На опустевшем пляже подсыхала трава. Меня демонстративно не замечали. Валерка вполголоса рассказывал Музыкам устройство своей хватки, Младший Погребняков привязывал дуги, те слушали. Даже руки мне никто не подал.

— Можно мне тоже попробовать? — как о чём-то несбыточном