небитый зад на запятки. Стёкла на окнах тройка, можно представить по голосам, кто сейчас где, и чем занят. Услышу: «Как он там, не придуривается?» — я корпус во фрунт и мордой в извёстку.

Потом обо мне начали забывать. «Гляделки» становились всё реже, и я уже сам выравнивал тело, чтоб не клевать носом. Дед от души плескался под рукомойником, бабушка в лицах рассказывала, как я её подбивал подпоить подыхающего пса. Сместила акценты:

все вспомнили о Мухтаре, как о весомой и главной причине моего косяка.

— От горе! — запричитала мамка. Под воздействием сильных чувств, она иногда срывалась на просторечье.

Дальнейшее отозвалось невнятными возгласами уже где-то там.

Подмывало меня сползать из угла на разведку, хоть по косвенным признакам угадать, как там мой пациент. Не стал рисковать. Если то была чумка, будет жить, никуда не денется. Если нет — значит, яму копали не зря. Жизнь это чреда потерь.

А бабушка молодец, выручила меня. Теперь мамка знает, что я наливал не себе и не без спросу. Так что главное обвинение прочь. Но самоволие после её «ныззя» всё равно наказуемо. Поэтому я до сих пор в углу.

Наконец, хлопнула дверь. Елена Акимовна загремела посудой. Дед закряхтел на койке, переодевает штаны. Беседуют вполголоса старики, а обо мне принципиально не говорят. Будто нет такого в натуре, и не было никогда. Это тоже часть наказания. Как оно всё предсказуемо! И вообще, скоро ужин, пора бы меня амнистировать, коленки до мозолей натёр, а мамки всё нет и нет!

Но вот… мимолётная тень застила свет за спиной. И это не она — бабушка. Покопалась в нижнем ящике «шихфоньера», убрала в специальный мешочек лампочку и заштопанные ею носки. Сказала через плечо:

— Пьёть Мухтар. А ты всё одно покайся, скажи, что не будешь неслухом, прощения попроси. О-хохо-хохо…

Обидно ей. Ведь каждое моё наказание это и её недогляд. «Как вы тут, — подумает дочка, — воспитывали его без меня⁈»

— Ещё бы не пил! — отозвался из кухни дед. — У Пимовны самогонка огонь! В нутре наверно пожар!

Они понимают, что мотив у меня был очень похвальный. Но к делу его не пришьёшь, по науке получается, виноват.

Эх, надо было не выглядывать в окна, а действовать как комкор Жлоба: налетел — увидел — залил, — ещё раз подумал я.

* * *

Мамка вернулась из душа в боевом настроении.

— Ну⁈

А энергия из этого «ну» так и прёт!

Я смешался и наобум пробубнил:

— Больше не буду!

— Что «больше не буду»?

Прощение — ритуал. Его надобно заслужить парой заученных фраз:

— Прости, мамочка! Я больше не буду мучить животных.

— И?

— Трогать без спросу то, до чего не дорос!

— А именно?

— Самогон!

— Иди, собирай всех к столу, но помни, что в следующий раз…

Ещё б не «иди»! Переодеться-то ей надо?

Дед уже во дворе. Сидит, прислонившись к стенке сарая. Весь в думах. В зубах янтарный мундштук с цигаркой истлевшей дотла, на коленях газета. Под ногами Мухтар строит плаксивую рожу. Учуял меня, хвост опустил — и под верстак. Обиделся, падла, что не дали ему помереть.

— Сашка, Степан, ужинать!

— Ох, чёрт его зна-ает, — По газете, дужками вниз, скользнули в траву очки. Что-то наверно вычитал.

И за столом он был в своих мриях: молча смотрел поверх моей головы, машинально махал ложкой и дважды её ронял. А прорвало его, когда бабушка наливала «какаву». Мамка как раз рассказывала о новой учительнице английского языка, с которой сегодня белила стены и потолки. Надо понимать, подружились.

— А Рая…

— Он меня сам допрашивал!

Я сразу и не поверил, что это сказал дед. Настолько неузнаваем был его хриплый голос:

— Мы на его участке из окружения выходили. Сидит старлей, носом клюёт. Встрепенётся, слюнями помажет глаза — и снова за протокол. Гимнастёрка расстёгнута, по две шпалы в петлицах. Ну, старший лейтенант госбезопасности. Это ж тогда приравнивалось к общевойсковому майору. Глазами буравит:

— Вот ты, Дронов, коммунист, бывший председатель колхоза, в Финскую воевал. Скажи, почему отступил и не застрелился?

— Так, — говорю, — если бы все, попав в окружение, руки на себя наложили, кто бы сейчас Москву от немцев спасал? Тем более, есть ради кого.

А он отхлебнул чаю, вызвал конвой и мне:

— За честный ответ, всё что могу. Штрафбат. Надеюсь, больше не встретимся.

Мамка сидит ни жива ни мертва. У бабушки озёра в глазах, и веки как мочаки. Глянул на них дед, понял, что ляпнул что-то не к месту. Крякнул с досады:

— Ладно, пойду вздрему. С партами такая морока…

Я следом за ним из-за стола… поддержать там… а в спину:

— Куда⁈

— Очки принести, чтобы не затерялись. Дедушка их в траву уронил.

— Что нужно было сказать?

— Спасибо!

— Вот так! И больше не забывай! Теперь можешь идти.

Воспитание продолжается.

— Воды там курям принеси! — запоздало окликнула бабушка, хоть был я уже одной ногой во дворе.

Сделал бы я вид, что не услышал, выиграл какое-то время. Так она ж не поленится, выйдет и повторит. Раз повторит, два повторит, а на третий возьмёт и скажет: «Всё Сашка! Не ты мне теперь самый любимый внук, а Серёжа». Пришлось возвращаться за вёдрами.

Нет, думаю, так нельзя! Шпыняет меня мамка почём зря своим воспитанием. Пора уже и у неё заработать хоть какой-то авторитет, а заодно провернуть дела, отложенные на потом. Тем более, знаю как. У мамки-то на старости лет крыша ехала не всегда. Случались просветы. Часами, бывало, куковали без света во времена «вееров». О чём только не разговаривали. В детстве она, оказывается, хотела стать колхозным ветеринаром,