Он пытался использовать носящие характер классовой борьбы требования и мотивации, о которых сообщала СД. «Социально-революционный пафос изменений, — констатирует Хербст, — развивал свою собственную динамику. Это ободряло тех, кто хотел использовать чрезвычайную ситуацию войны для основательных структурных изменений в экономике и обществе, и заставало врасплох тех, кто верил, что жертвы войны в мирное время будут компенсированы и будет восстановлен „старый“ порядок»[994]. Это показывает, что для Третьего рейха было характерно не столько резкое разделение, сколько скорее диалектическая связь пропаганда — сознание — реальность, которая должна была привести к революционному преобразованию общества.

Своим объявлением, что теперь каждый, «кто бы он ни был и какие бы приобретенные права он ни имел», будет призван к «выполнению своих обязанностей», Гитлер пробудил у многих работников и работниц ожидание, что теперь и жены хорошо оплачиваемых в одинаковой степени будут привлекаться к работе. Это произошло, однако, лишь частично, и эгалитарная претензия национал-социализма вместе с созданными ею ожиданиями, правда, породила революционное давление снизу, но не удалось использовать его в ожидаемой мере для революционного преобразования общества «сверху», поскольку Гитлер во время войны не хотел и не мог рисковать конфликтом с господствующими экономическими группировками. Кроме того, для этого потребовалось бы действовать даже против важных представителей режима, которые, как, например, Геринг, открыто демонстрировали свою роскошь и этим уличали эгалитарную претензию национал-социализма во лжи.

Неоднократно указывалось на то, что одним из результатов начатой национал-социализмом модернизации был прогресс в равноправии женщины[995]. В связи с враждебной в отношении эмансипации основной позицией Гитлера и национал-социалистов это расценивалось как доказательство тезиса о противоречии между намерением и результатом нацистской революции. Вероятно, здесь этот тезис имеет самое большое основание, но, с другой стороны, следует учитывать, что в нацистском движении имелись значительные силы, относившиеся к процессу эмансипации женщины очень позитивно. Л. Рупп говорит даже в своем исследовании, в котором впервые рисуется дифференцированная картина отношения национал-социализма к проблеме женщины, о «Nazi-fеmmists» и ставит под вопрос до сих пор господствующее мнение о сплоченной, враждебной в отношении эмансипации, позиции национал-социализма. «Женоненавистнические взгляды нацистской верхушки и взгляды нацистских феминисток представляют собой противоположные концы спектра представлений нацистов о женщинах. Подавляющее большинство авторов, писавших на эту тему, многие из которых женщины, находились где-то посередине»[996].

Геббельс тоже однозначно отвергал — и не только в ситуации нехватки рабочей силы, а еще после захвата власти — вытеснение женщин из профессиональной жизни, поскольку это привело бы «к самым катастрофическим человеческим и политическим последствиям». «Если сегодня несовременные, реакционные люди заявляют, что женщине не место в бюро, в ведомствах и учреждениях социальной защиты, поскольку это не имело места раньше, то эта система доказательств ошибочна. Ведь раньше не было в этом смысле ни бюро, ни учреждений социальной защиты». С таким же успехом можно было бы тем же самым аргументом вытеснить мужчин с их новых рабочих мест. Но с изменением рабочих методов должна измениться и доля женщины в труде мужчины[997]. Д. Винклер констатирует: «Геббельс защищал, следовательно, идущее параллельно с индустриализацией изменение трудовой и общественной структуры от антимодернистских тенденций в партии, идеологи которых проклинали последствия индустриализации и стремились возвратиться к доиндустриальному обществу»[998].

Как бы то ни было: изменившееся положение женщины в обществе можно с хорошим основанием назвать сферой, в которой уравнивающее воздействие национал-социализма не намечалось. Но ей противостоят важные общественные сферы, в которых эгализирующее воздействие «коричневой революции», несомненно, отвечало намерениям национал-социалистов и даже сознательно ими реализовывалось. Михаэль Принц, например, приходит в своем исследовании о положении служащих в Третьем рейхе к выводу, что уже в конце 30-х годов произошло явное изменение в отношении между рабочими и служащими. Это было, подчеркивает Принц, вовсе не результатом политики нивелирования вниз, а выражало больший учет режимом интересов рабочих. В отличие от 20-х годов начатое нацистским государством уменьшение различия между рабочими и служащими означало в большинстве случаев подъем рабочего класса. Служащие не сталкивались ни с какими ухудшениями, но теряли свои привилегии и тем самым основу для выраженного особого сознания среднего сословия. Претензии, которые до сих пор считались типичной привилегией сообщества служащих, теперь были распространены и на рабочих. Это касается, например, оплаты общих праздничных дней или улучшенного положения об отпусках.

Исчезновение особого сознания было результатом не только материального и правового выравнивания, но и изменившейся идеологии. «Идя навстречу старой потребности рабочих в социальном признании, предъявляя одновременно буржуазии ее исторические упущения в этой области, нацистское государство способствовало в германском обществе устойчивому изменению представления рабочего класса о себе и представления других о нем». Любое умаление рабочего класса в обществе подвергалось санкциям или предавалось осмеянию как «сословное чванство»[999].

Эгалитаризм, который, по замыслу Гитлера, был условием образования «народной общности», следовало демонстрировать и символическими акциями, например «поеданием похлебки», или кампаниями по сбору средств, например, для акции Зимней помощи. Смысл ежегодного сбора средств для Зимней помощи Гитлер объяснял в различных речах. 13 сентября 1933 г. он заявил: «Если мы будем правильно относиться к этой идее национальной солидарности, то это может быть только идея жертвы, т. е. если кто-то скажет, что приходится при этом нести слишком большой груз, ведь приходится все время давать, то можно возразить: это и есть смысл настоящей национальной солидарности. Настоящая национальная солидарность не может иметь смысл в том, чтобы брать. Если часть нашего народа из-за обстоятельств, в которых виновны все, оказалась в беде, а другая, которую судьба от этого уберегла, готова добровольно взять на себя часть этой беды, во власти которой оказался другой, тогда мы скажем: на одну часть нашего народа надо сознательно взвалить определенные тяготы, чтобы она этим помогла сделать беду не такой невыносимой. <…> Если весь народ правильно поймет, что эти меры должны означать жертву для каждого, тогда благодаря этим мерам не только наступит уменьшение материального бедствия, но и нечто более мощное, из этого вырастет убеждение, что эта народная общность не пустое понятие, что она действительно нечто живое». Кампании по сбору средств выполняли поэтому не только материальную, экономическую функцию, но и прежде всего идейную, поскольку должны были дать «не осчастливленным миллионным массам» убеждение, «что те, кто больше одарен счастьем, им сочувствуют и готовы добровольно принести жертву»[1000].

Как заявил Гитлер, выступая перед руководителями провинциальных кампаний Зимней помощи 17 апреля 1934 г., это должно способствовать тому, чтобы «воспитать в народе социалистическое мышление»[1001]. В своей речи о Зимней помощи 1934 г. он полемизировал с «верхними десятью тысячами»: «Наши верхние десять тысяч