Шрифт:
Закладка:
Ждала.
Шагнула вперед, чтобы проскользнуть мимо, по проулку в сад. («Господи, что с этим делать – вызвать полицию или как? Его же рано или поздно кто-нибудь найдет…») Пальцы мертвой лапы дернулись. Напряглись. Обезглавленное тело приподнялось и поползло к ней на локтях.
Энья побежала.
Белый итальянский хетчбэк остановился у въезда в проулок. Открылась пассажирская дверь. Водитель, безликая фигура в грязно-белом худи с тибетской мандалой на груди, крикнул:
– Садись!
Голос принадлежал мужчине, хотя она не могла разглядеть черты лица под надвинутым капюшоном.
– Да прыгай наконец в машину, мать твою! Он начинает регенерировать.
Не в силах придумать ничего более разумного, она села в белый итальянский хетчбэк. Дверь еще толком не закрылась, а водитель уже газанул, театрально пустив дым из-под радиальных шин.
– Хорошо управляешься с мечами. Они не ждали сопротивления. Но в следующий раз будут готовы. Ползи быстрее, мать твою! – Водитель нажал на клаксон, объезжая древний «форд» в пятнах серой грунтовки, чуть не заглохший на светофоре. – Они регенерируют. Чтобы их остановить, понадобится нечто большее, чем мечи. К счастью, ты нанесла достаточно сильный урон и потребуется довольно много времени, чтобы оно вернулось в виде нового проявления, но оно вернется. Бьюсь об заклад. Будем надеяться, что мы успеем тебя в достаточной степени обучить, чтобы в следующий раз ты была готова.
– Слушай, чувак…
– Нимрод. Тот самый. Охотник [134]. А ты, выходит, жертва охоты.
Белый итальянский хетчбэк остановился на красный свет так резко, что Энья стукнулась лбом о солнцезащитный козырек.
– Пристегиваться надо, – заметил водитель, барабаня пальцами по рулю. – Ну давай, давай, переключайся…
Ощутив роковую искру любопытства, Энья воспользовалась моментом и в лучах светофора протянула руку, чтобы сдернуть капюшон грязно-белого худи.
Лицо – а точнее, голова – ее спасителя представляла собой изгиб из костей и плоти, полумесяц, лунный лик. Она схватилась за дверную ручку, тщетно подергала. Луноликий нажал на кнопку центрального замка. Он снова натянул капюшон под досадливые гудки машин, собравшихся позади.
– Прости, прости, прости, прости… – зашептала Энья, а человек с лунообразным лицом резко переключил скорость, и «фиат» проскочил перекресток за миг до того, как опять включился красный свет.
– Не суть важно. Проехали. Лучше бы ты узнала об этом, когда была готова, но рано или поздно тебе пришлось бы узнать. Я на твоей стороне, честное слово. Я твой союзник. – Машина покинула главные улицы с фонарями, неоновыми рекламами и гирляндами на ветвях деревьев, въехала в унылый район с пострадавшими от рецессии видеотеками, облезлыми афишами концертов давно распавшихся групп и муниципальным жильем. – Он ведь сказал тебе про врагов и союзников.
– Мы говорим про доктора Рука.
– Да. Про него. Я – точнее, мы – твои союзники.
– А то существо было, если я правильно улавливаю нить разговора, врагом?
– В яблочко. Фагус. Кое-кто из них хороший, есть нейтральные, большинство плохие. Ну, может, не плохие. Скажем так, их волнуют вещи, недоступные пониманию людей.
– А ты, выходит, из числа хороших?
– Блин, нет. Мы не фагусы. Мы люди. Большую часть времени. Если нас уколоть – разве у нас не идет кровь? [135]
– «Венецианский купец»?
– Он самый. Отлично. Можешь выходить, мы приехали. – Белый «фиат» свернул на мощеную улочку, которая вела во дворик, наполовину заполненный массивными мусорками из оцинкованной стали. Воняло гниющей капустой и чесноком. Человек с лицом-полумесяцем осторожно опустил ключи в водосточную решетку. – Не хочу, чтобы ее кто-нибудь другой угнал.
– Я что же, рисковала своей шкурой в угнанной тачке?
– Я ее позаимствовал. Скоммуниздил. Собственность есть кража [136] и т. д. и т. п. Я могу забраться в почти любую тачку максимум за десять секунд. Ну все, идем. Через пару часов начнет светать.
Их было шестеро – Луноликий, Лами, Сумокрошка, Пальчики, Виолончель и Вольфвер. Все вместе они звались Детьми Полуночи, в честь нашумевшего романа в жанре магического реализма.[137] Пальчики, как сообщили Энье, была заядлой читательницей. Они обитали в груде картонных коробок из-под стиральных машин и сушилок, с крышей из пластиковых мешков для мусора, под последней аркой железнодорожного виадука с кирпичным сводом. По ночам грузовые составы, идущие через границу, тяжело грохотали над головой, стряхивая капли воды с маленьких кальцитовых сталактитов, которые выросли на швах кирпичной кладки. Их костер едва тлел; они утверждали, что это мера предосторожности, ведь от любой искры мог вспыхнуть легковоспламеняющийся поселок из картонных переходов и обитых пластиком гнездышек. Но Энья заподозрила, что Дети Полуночи просто хотят скрыть свое присутствие и внешность от прочих ночных обитателей.
Луноликий был главарем, парламентером, угонщиком – тем, кому в силу особенностей уродства было проще всего покидать ночной поселок.
Лами была очень хорошенькой девушкой лет двадцати. Энья никак не могла понять природу ее уродства, пока не всколыхнулись тени среди картонных лачуг – и в тот момент стало заметно, что от двенадцатого ребра вниз вьется змеиный хвост телесного цвета. Болтая о всякой ерунде, Лами варила кофе на походной газовой плитке. На ней была обрезанная футболка с надписью «СанМед Капо Бланко» и джинсовый жакетик, увешанный бижутерией. Серебряные браслеты тихонько позвякивали на запястьях, пока она занималась напитком.
Сумокрошка, возможно, когда-то был мужчиной. Наверное. Теперь он выглядел как огромный пузырь жира и, сидя на корточках у костра, обнаженный, покрытый потом, был выше Эньи, которая стояла. Крошечные ручки, как у жертвы талидомида [138], болтались без толку; да, он и в самом деле напоминал искусственно выведенный гибрид борца сумо и голубоглазого младенца.
У Пальчиков было тело женщины. На месте головы – гигантский кулак. Когда их с Эньей представили друг другу, пальцы разжались и продемонстрировали два круглых голубых глаза в центре ладони. Два моргающих глаза с ресницами. И все. Пальчики дышала через трахеотомический разрез на горле, хлопающий складками кожи.
– Лами училась на врача, – объяснил Луноликий, хотя это было так себе объяснение.
Из всех шестерых уродства Виолончели были самыми ужасающими. Какая бы преобразующая сила ни коснулась остальных, его (или ее – биологический пол смело` волной трансформации) она превратила в самую настоящую виолончель из человеческой плоти, с предплечьем вместо грифа, кистью руки вместо колковой коробки и голосовыми связками, натянутыми вместо струн. Дыхание вырывалось через эфы [139]; струны гудели и шептали, наполняя застоявшийся воздух под виадуком звуками, отдаленно похожими на человеческую речь.
Казалось, Вольфвер меньше всех пострадала от
