Шрифт:
Закладка:
По дороге домой ее останавливает патруль. Она говорит невероятно молодому полицейскому, что возвращается с вечеринки. Невероятно молодой полицейский освещает ее фонарем; ищет на лице признаки выпивки и наркотиков; проверяет права; отдает честь, желая спокойной ночи и осторожного вождения. На протяжении всего разговора напарник невероятно молодого полицейского, мужчина средних лет и с избыточным весом, жует гамбургер, а радио в патрульной машине извергает ночные помехи.
Убедившись, что они не едут следом, она останавливается и почти полчаса судорожно трясется от нервного напряжения.
Она открывает дверь в доме номер двадцать семь по Эсперанса-стрит и видит Юэна, смотрящего ночные новости и пьющего кофе. По-видимому, в Восточной Европе произошли массовые отставки, и кто-то сообщил в «Американ эйрлайнс» о минировании. Делегация из двенадцати европейских мусульман не смогла отменить смертный приговор за богохульство, вынесенный премированному писателю. Звезда австралийской мыльной оперы снимется в порнографическом фильме.
Энья в ярости. И боится. Кое-что брату видеть не положено.
– Какого черта ты здесь делаешь?
– Твой домовладелец впустил меня. Сказал, ты скоро вернешься. Это, по-твоему, нормальное время для прогулок?
– Ты мне кто, сторож? Говори, что стряслось.
– Сама-то как думаешь?
– Наша мать. Наша святая, непорочная мать.
– Она была у врачей. Они говорят, с ней все в порядке – ну, в медицинском смысле. Говорят, здорова как бык, но она пошла по наклонной, Энья. Прям без тормозов. Ты бы ее видела… вся истаяла, потеряла покой и силы, ничего не хочет, не ест, не говорит, из дома не выходит. Она нездорова. Она больна. Она сама себя сделала больной. Она ест себя изнутри, потому что ее собственная дочь не может простить ей то, как она поступила с отцом своих детей.
– Что ж, позволь объяснить, почему эта дочь не простит свою мать. Потому что мать ей лгала. Не один, не два, не три и не десять раз, но постоянно, неизменно, на протяжении четырнадцати лет. Она лгала мне, нам, нам обоим, Юэн, никогда об этом не забывай – о том, почему отец ушел. Она так и не сказала нам правду и не скажет. Я знаю, что она солгала. Я же была здесь в тот день, у рождественской елки.
Имена обладают силой. Назвать воспоминание, сказать о нем вслух – значит прожить все заново.
Энья не помнит, почему сама украшает елку; эта часть памяти вырезана и перемонтирована, как жизнь в австралийской мыльной опере. Она развешивает мишуру на ветвях в свете гирлянды. Ей нравится этот свет – свет Рождества, свет Христа, запечатленный в сотне миниатюрных лампочек. Раздается звонок в дверь, она идет открывать. Это мужчина, с которым работал отец. Она его помнит смутно; он явно знает о ней больше, чем она знает о нем. Можно войти? Да. Можно присесть? Да. Она продолжает украшать елку. Обоим неловко.
Мама дома? Нет.
Это по поводу отца. Просто хотел сказать, что, когда он вернется – если вернется, – его примут обратно. В любой момент найдут местечко, стоит лишь попросить.
И он уходит.
И она понимает…
(Надевая резинку на осиную талию феечки с лицом Лилли Лэнгтри [143], чтобы прицепить ее на верхушку елки)
…что это первый из слишком многих моментов, которыми она никогда не сможет поделиться.
– Она сказала, его уволили, потому что он присвоил деньги. Она сказала, это был не первый случай, но последний – дескать, она не могла жить с человеком, недостойным доверия.
– И?
– Я слишком похожа на свою мать.
– То есть ты не можешь ее простить из-за маленькой лжи ради общего блага? Господи…
– Не могу. И не стану. Как я уже сказала, я слишком на нее похожа.
– Она готова тебя простить.
– Как великодушно.
– Она нуждается в твоем прощении.
– Не знаю. Возможно. Допивай кофе и убирайся, Юэн. Я больше ничего не знаю.
Когда его уже нет, давно нет, она идет к телефону. На автоответчике несколько сообщений, все от Сола. Он сердит, и звук его голоса можно слушать снова и снова, смаковать. Гнев Сола – как редкое вино. Куда она подевалась, черт побери, чем занята и с кем? Вот так все и заканчивается – претензиями к чужой жизни, требованиями, подозрениями и вереницей сообщений на автоответчике.
Она выключает автоответчик и шепчет:
– Понимаешь, Сол, у меня в жизни все сложно.
На бледно-голубом экране демонстрируют завтрашнюю погоду в виде аккуратных символов на карте страны. Энья набирает номер, который так и не успела по-настоящему забыть.
Гудок. Два, три, четыре гудка. Уже поздно. На том конце удивляются, кому взбрело в голову звонить в такой час? Может, там встревожились или испугались. Может, надо повесить трубку и позвонить снова в другую ночь, другую неделю. Шесть гудков. Восемь.
– Алло? Кто это?
Она не может сказать.
– Алло? Алло? Кто это? Кто звонит?
Она не может сказать. Не может издать ни звука.
– Что происходит? Кто звонит? Слушайте, вам лучше объясниться, или я немедленно кладу трубку.
– Алло?
– Алло?
– Это я.
Даже этих слов слишком много. Она жмет отбой. Др-р-р-р-р. Через некоторое время – кажется, его прошло совсем немного, однако она понимает, что стоит с трубкой в руках гораздо дольше, чем думала, – автоматический голос произносит:
– Пожалуйста, положите трубку и повторите набор.
Пожалуйста, положите трубку и повторите набор. Пожалуйста, положите трубку и повторите набор. Пожалуйста, положите трубку и повторите набор. Пожалуйста, положите трубку и повторите набор. Пожалуйста, положите трубку и повторите набор. Пожалуйста, положите трубку и повторите набор…
«Тот, в ком нет духа ученичества, никогда не станет Мастером Пути. Дух ученичества – это Путь обучаемого духа. Путь обучаемого духа – это дух открытой ладони; дух,
