паны готовят восстание, кровавое и беспощадное. Мол, поляки не только хотят поднять руку на Светлейшего Государя Кайзера, но и на любимых подданных монархии – крестьян. И наполнятся реки хамской кровью, потекут багряные Вислока и Вислок, Ропа и Дунаец. Но перед этим хотят паны из хамов все соки выжать, ввести новые подати, барщину и повинности. А начнется все с того, что повысят цены на водку. Да, на водку, единственную отраду хамского житья, единственную утеху и опору. Вот что замышляется в панских дворах!

Главным источником новостей был, понятно, дом Шели. С тех пор, как Якуб вернулся из Львова, он стал одной из самых значительных персон в округе. А Тинтенфас жаловался, кажется, даже двору, что хамы вместо кабака заседают в хате Якуба.

– Ох, будет от этого беда какая-то, – сказала однажды Сальча.

– Не каркай, баба. – Шеля поднялся с кровати и прикрыл глаза от дневного света.

Приближался полдень. От похмелья раскалывалась башка. Накануне политическая дискуссия затянулась до глубокой ночи. Якуб любил такие дискуссии, политика – это панская забава и развлечение для всех настоящих поляков. Мужчина потянулся и потормошил белую сиську Мальвы, которая, по своему обыкновению, спала голой. Девушка заморгала во сне, и Якубу стало немного лучше.

– Дай мне что-нибудь выпить. Сушит меня, – бросил Якуб жене, надевая портки.

Сальча заварила в горшочке смолистый кофе из ячменя и цикория и налила в кружку, пропустив через тряпицу, чтобы не попала гуща. Потом она добавила три чайные ложки сахара, потому что Якуб любил сладкое.

– Не надо было столько пить, – проворчала Сальча, протягивая Якубу кружку.

– Дура ты. Важные вещи деются. Надо пить.

– И хамов бунтовать, против дворов науськивать?

– За все обиды должна прийти расплата. И Богуш за все заплатит.

Сальча с сомнением покачала головой. Она ничего не сказала, но свое знала. Богуши были не самыми плохими помещиками, хотя к крестьянам относились по-шляхетски. Особенно пан Викторин, который в последние годы смягчился; но Сальча хорошо помнила, что по молодости у седлисского пана черт в крови деготь варил, и много бед из-за этого приключилось. Но благодаря Богушам семье Шели было где жить, даже колесную мастерскую с нуля Якубу построили. И хотя Якуб – мужик сильный и красивый, но руки у него к хозяйству как-то не лежали, и работа у него редко спорилась. Потому у них ничего бы и не было, если бы не Богуши. А Якуб вроде такой умный, но дурак, если не видит этого. Хорошо, что у других крестьян ума больше, но если бы они пошли за Якубом, то могла бы пролиться кровь.

Тем временем Мальва, сытая по горло болтовней Шелей, демонстративно накрыла голову подушкой и зарылась поглубже в простыни. С тех пор как Якуб вернулся из Львова, она спала с ним в комнате. Сальча, не говоря ни слова, ушла в сарай вместе с детьми – со всеми детьми Якуба от всех его прежних баб. Дети ни в чем не виноваты, и не следует их портить.

– Скажи ей: может, встала бы она и чем помогла. Уже почти полдень.

– Коли захочет, то и в полночь встанет. Я сказал ей во Львове, что работать она здесь не будет. Что я сделаю ее хозяйкой поместья.

– Поместья? Какого, старый, поместья?

– Моего поместья.

Сальчу стал пробирать смех, но она не рассмеялась, потому что Якуб, рассердившись, сильно бил. А она не хотела, чтобы он бил ее на глазах у этой шлюхи. Спросила только:

– Она – хозяйкой поместья. А я?

Но Якуб только допил кофе, поставил грязную кружку на скамью и вышел.

Наступали обжинки – праздник урожая, и многое должно было измениться.

LV. О повешении

Сказывают, что обжинки – славный праздник люда.

А обжинки в этот год долго помнить будут.

Пьют столы и пляшут стулья, нынче в кабаке разгулье.

Играют волынка, гусли и басы. Музыка вскипает в крови и выплескивается из тела через голову, уши и все поры тела, а вместе с музыкой выходят с паром тяжкий труд, и зной, и все обиды, и не остается внутри ничего – лишь пустота, светлая и легкая. И это хорошо.

Доброй водкой поит жид, наливает всем в кредит.

Абрам ставит мелом на стене черточки: пять прямых – и одна поперечная, пять – и поперечная. За черточки пьют все – кто же будет столько денег носить с собой. К концу вечера многие выпьют лишнего, гораздо больше, чем могут себе позволить, потому что за первой стопкой легко проходит вторая, а после второй – третья. Абрам все старательно записывает. Водка все равно вернется к нему – не звонкими крейцерами, так яйцами, луком, курами или даже коровами, если кто выпьет достаточно. Никто не уклонится от уплаты, ибо корчма принадлежит двору, а у жида нет лучшего друга и защитника, чем польский пан. Невозможно представить, что могло бы вбить клин в крепкую дружбу жида и поляка.

Тут и пахарь, и батрак. Нынче все пришли в кабак.

Даже те, кто редко бывает в деревне, пришли сегодня в корчму Тинтенфаса. Пришли не только крестьяне с семьями, богатые и бедные, но и смоляры, и дегтяри, и даже парочка разбойников. Явилась даже ведьма, что недавно переехала в старый лес на Преображенской горе. Она подсела к двум бескидникам, одному жирному и косматому, похожему на кабана, а другому молодому, с затейливо переплетенным колтуном на голове. Они немного поболтали, но не слишком долго, потому что толстого больше занимало свежее пиво, а того, с колтуном – девушки. Ведьма по-паучьи пряталась в углу, и видел ее только тот, кто очень этого хотел. Но желающих было немного – лишь одна скрученная ревматизмом баба да две девки с выпирающими животами. Все остальные собрались вокруг Якуба Шели.

Шеля держит пива жбан, развлекается, как пан.

Он то пляшет, то пьет, то смеется в голос, прижимая к себе Мальву. Мужики смотрят на девушку с восхищением, а на самого Якуба – с завистью, потому что у него есть то, чего ни у кого из них не будет. Но бабы держатся от него подальше и ропщут: слыханное ли дело, шлюху домой привести, жену свою позорить, стыд и срам. Они злятся на своих мужей за то, что им так нравится Шеля. Когда играет музыка, Мальва выходит на середину корчмы и танцует, а Якуб пляшет с ней, но не всегда. Ведь Якуб уже в